Мой генерал - Устинова Татьяна Витальевна. Страница 15
Тут в самой гуще ее детективных мыслей некстати оказался Федор Тучков.
– Э… э… вы знаете, кем он был?
– Кто?
– Ваш утопленник.
– Во-первых, никакой он не мой, а во-вторых, не знаю. А что? Это имеет значение?
– Для расследования, которое вы собираетесь проводить, конечно, имеет.
– Я не собираюсь проводить никакого расследования! – несколько непоследовательно вспылила Марина. – Господи, зачем вы за мной потащились!
На это он ничего не ответил, и до темной громады корпуса с одним-единственным освещенным окном – Марининым – они дошли в полном молчании. На газоне, казавшемся черным, лежал косой четырехугольник света. Федор зашел в этот четырехугольник и неожиданно попросил вежливо:
– Разрешите посмотреть. – И потянул у нее ремень.
Смотрел он недолго. Повертел так и сяк, колупнул пряжку и зачем-то подергал.
– Ну что? – с любопытством спросила Марина.
– Вы думаете, что именно этот ремень был у него в джинсах?
– А какой же еще?!
– Не похоже, – заключил Федор, – совсем не похоже.
– Почему?!
Федор приложил палец к губам:
– Тише! Что вы кричите?
– Я не кричу! – шепотом сказала Марина и оглянулась по сторонам. Санаторий спал, и здесь, под собственным балконом, казалось, что вокруг очень светло и отчасти даже романтично.
Пожалуй, вполне сойдет за «приключение».
– Так почему не похоже?
– Потому что это брючный ремень, а не джинсовый.
– Фью-ю, – насмешливо присвистнула Марина, – какие тонкости!
– Да не тонкости! – возразил Тучков Четвертый с досадой. – Смотрите. Видите?
И сунул вышеупомянутый брючный ремень ей под нос.
– Вижу. Ремень.
– Он узкий.
– Ну и что?
Федор Тучков вздохнул выразительно. Она сама только и делала весь вечер, что так вздыхала. Она вздыхала о том, что Федор Тучков очень тупой. Теперь Федор вздыхал о том, что она, Марина, тоже оказалась тупой.
– Такие узкие ремни не носят в джинсах. Вы что? Не понимаете? Джинсовый ремень должен быть по крайней мере вдвое шире.
– А может, он был не такой… модник, как вы, и ему было наплевать на ремень?
Тут ей показалось, что Федор обиделся. Наверное, слово «модник» его задело. Ну и что? Одни его светящиеся штаны чего стоят, не говоря уж о сказочной гавайской рубахе!
– Может быть, ему и было наплевать, – изрек наконец Тучков Четвертый, – но это просто очень неудобно – такой узкий ремень в джинсах!
– Вам видней, – согласилась ничуть не убежденная Марина. – Я просто не понимаю, какое это имеет значение – узкий ремень, широкий ремень! Самое главное, что этим ремнем его… он…
Снова толща черной воды, заросшая бурой и как будто грязной травой, распахнутые мертвые мутные глаза и черный провал рта, из которого лилось на песок…
Марина вдруг взялась за горло. Горло было горячим и неприятно хрупким, а рука холодной, как лягушачья лапа.
– Что такое? – подозрительно спросил Федор Тучков шепотом. – Вам что, плохо?
– Мне не плохо, – пробормотала Марина, – мне хорошо.
Он озабоченно посмотрел ей в лицо.
– Давайте-ка я вас подсажу, – предложил он любезно, как будто распахивал перед ней дверь «Линкольна», – а ремень заберу. Давайте?
– Куда… подсадите? – не поняла Марина и отпустила горло.
– Как куда? На ваш балкон, разумеется.
– Не надо! – возмутилась она. – Я сама прекрасно залезу!
И она немедленно полезла, желая продемонстрировать ловкость, и застряла, и пузом повисла на перильцах, и стала дрыгать ногами, чтобы наконец перевалиться внутрь, и Федор Тучков приблизился и перекинул ее ноги.
Вот позор. Позор и стыдоба колхозная, как говорил отец.
– Все в порядке? – вежливо спросил снизу Тучков Четвертый.
– Да, да! – с досадой ответила Марина. Щеки ее горели. – Бросайте ремень!
– Может, я заберу его? Что он у вас будет лежать!
– А у вас?
На это Федор ничего не ответил.
– Давайте, – поторопила его Марина, – бросайте!
Ремень перелетел через перильца и шлепнулся у нее за спиной.
– Спокойной ночи, – приглушенно проговорил снизу Тучков Четвертый, – на всякий случай заприте балкон.
– Непременно, – сладким голосом пообещала Марина. Ей хотелось посмотреть, как он полезет к себе – вряд ли перемахнет перила, а-ля удалой полицейский капитан в выцветших и потертых джинсах! – и тогда она со спокойной душой отправится спать и не будет остаток ночи думать о том, как застряла животом на перилах и торчала задом вверх, болтая ногами.
Подсмотреть не удалось. Он не уходил, ждал, когда она закроет балкон, – из вежливости. Она закрыла и не сразу погасила свет – пусть он не думает, что она подглядывает! – а когда все же приподняла краешек белой шторы, Федора Тучкова на газоне не было. Исчез. Ушел.
Марина проверила двери – входную и балконную. Все заперто. Как-то в одну секунду ей вдруг стало очень холодно, так холодно, что ледяные пальцы как будто окостенели и плохо слушались.
Кое-как она нацепила байковую пижаму – пижам было две, байковая и шелковая, на выбор, – и забралась на громадную и пышную купеческую кровать и накрылась с головой. Зубы стучали, и пальцы, вцепившиеся в перину, никак не разжимались.
Да. Она явно переоценила свои силы. Не стоило идти ночью на пруд, и шарить в нем палкой, и вздрагивать от каждого звука, и всматриваться в темноту леса, а потом обнаружить у себя за спиной черную тень!
Зачем он пошел за ней? Что на самом деле ему нужно?
Прямо над Мариной, дрожавшей мелкой дрожью в своей купеческой постели, Вероника задумчиво смотрела в окно, на лужайку, тускло освещенную громадным старомодным фонарем, похожим на ящик.
Вероника слышала, как разговаривали Федор Федорович Тучков и Марина, как она потом лезла через балкон, а он ждал, как потом он бросил ей что-то, а она подобрала.
Что все это может значить? Что они задумали? Куда ходили? Следили за ней? Если да, то как они могли… догадаться?! Да еще так быстро? И что ей делать, если они на самом деле догадались?!
Но… как?! Как?!
Она соблюдала предельную осторожность. Он тоже был осторожен, и если бы не сегодняшний… разговор, никто и никогда ни о чем бы не догадался!
За толстой стенкой старого здания бодро похрапывал дед. Вероника отошла от окна, дошла до кресла и повернула обратно.
Ей нужно хорошенько все обдумать.
Обдумать и принять меры.
Марина проснулась, когда серый свет очень раннего утра пробрался к ней в комнату. Проснулась мгновенно – распахнула глаза, уставилась в потолок, и больше закрыть их не смогла. Они просто не закрывались.
Марина смотрела в потолок – довольно долго, а потом скосила глаза на будильник. Черные старомодные стрелки выглядели как-то странно на белом циферблате, и она не сразу поняла, что ничего не странно – просто еще очень рано, она никогда не просыпалась так рано.
Больше ей не заснуть, она знала это совершенно точно.
Потолок был белый и очень высокий, с немудрящей, но тяжеловесной лепниной. Санаторий строили в пятидесятые годы. Стиль сталинский ампир – колонны, ореховые двери, светлый паркет, просторные холлы, узкие коридоры, вот лепнина на потолке.
Марина вытащила из-под одеяла руку и почесала нос.
Ну что теперь? Бассейн? Зарядка? Медитация на балконе?
Пожалуй, медитация была бы лучше всего, но – вот беда! – не умела она медитировать. Вернется в Москву, вступит в какой-нибудь элитный клуб, где этому учат.
…Какой, черт побери, элитный клуб? Откуда у зачуханного профессора математики возьмутся деньги на клуб, где учат медитировать? И зачем ей учиться? Отпуск у нее случается раз в пять лет, а в промежутках между отпусками она чудесно медитирует и без всякой специальной науки – в холодной преподавательской, в триста шестой аудитории, где в узком солнечном луче танцуют пылинки, дома за стареньким компьютером, в своей длинной комнатке с окошком в торце – а за окошком старый тополь, в троллейбусе, уткнувшись носом в побитую молью дерматиновую спину утренней бабульки-путешественницы, невесть зачем и куда потащившейся в общественном транспорте – и все сплошная медитация, такая и эдакая и еще разэдакая!..