Поплачь о нем, пока он живой - Батршина Лилия Валинуровна. Страница 2

Конь поднял морду, напившись, и всхрапнул. Любава улыбнулась и ласково погладила его по белому пятну на морде.

— Представляешь, Гром, меня замуж выдают, — тихо сказала она коню. Тот удивленно тряхнул головой. Любава кивнула. — Ага. Я тоже не знала. Мне, по-моему, вообще что-то говорить в последнее время для всех стало дурным тоном, будто со мной уже кончено. Но мы ведь ещё поборемся, а, Гром?

Конь вновь всхрапнул.

— Отца не переубедишь, — вздохнула Любава и отпила из фляги. — Значит, выходить придется, ничего не сделаешь, не поделаешь тут. Если бы я могла отказаться… Но отец думает только о княжестве, ни о чем больше. И я, скажет он, тоже должна думать только об этом, потому что я — княжеская дочь и вся моя личная жизнь подчинена интересам княжества. А сам-то ведь по любви женился…

Любава вздохнула и отпила ещё глоток, вспомнив о маме. Она умерла совсем недавно, уже брат был взрослым. Отец очень горевал, очень убивался по ней, долго не снимал траура и не выходил в народ — переживал потерю. Но Любава знала, что и мать сказала бы ей сейчас то же самое, что и отец: долг, долг и ещё раз долг. От этой мысли ей стало тоскливо.

— Ты один меня понимаешь, — сказала она коню. Конь благодарно захрапел, ластясь к её руке. — Ты мой единственный, самый лучший друг, Гром.

Любава ещё немного посидела на камне рядом с ручьем, потом подняла голову вверх. Солнце оставило позади полдень и неумолимо приближалось к вечеру. Любава вздохнула.

— Нам пора, Гром. Батюшка велел не позже двух вернуться. Будут мне смотрины устраивать, — невесело усмехнулась она. Оседлала коня, выпрямилась в седле. Когда она ездила одна, она никогда не сидела, как положено женщине — с обеими ногами по одну сторону седла; ничтоже сумняшися, она поддергивала платье до пояса и ездила, как мужчина, благо уж что-что, а шить она умела, и сшить пару штанов для езды тайком от родителя ей не составило труда. Оглядевшись вокруг, она подтолкнула коня к медленному шагу и вдруг с налившимся свинцом в голосе произнесла: — Смотрины… Мы ещё посмотрим, кто кому устроит смотрины.

С этой мыслью она пришпорила коня, и тот помчал её к отчему дому.

"Уже приехали", — первое, что подумала девушка, увидев у перевязи трех новых коней и двух незнакомцев возле них. Любава остановила коня и пригляделась.

— Ишь, разоделись, — фыркнула она. — Чисто петухи. Неужели это обязательно?

Любава поправила платье, села так, как подобает девушке — боком, и, выпрямившись, неспешной рысцой подъехала к конному двору так, чтобы «петухи» и весь остальной люд её не заметили. Затем быстро прошмыгнула на лестницу и заперлась в своих покоях.

Она едва-едва успела сменить дорожное платье на праздничное — ведь ей наверняка было положено по задумке отца спуститься к гостю, — как вдруг раздался стук в дверь.

— Княжна, — запыхавшаяся нянечка махнула рукой. — Князь требует тебя сей же час в обеденную палату.

— Скажи, что я сейчас спущусь, — кивнула она.

Любава закрыла дверь и на секунду прижалась лбом к прохладному дереву. Сердце ушло в пятки от неожиданно подкатившего страха, и ей требовалось время, чтобы взять себя в руки. Справившись, она подошла к зеркалу и надела свой княжеский убор. Кивнула отражению.

— Будь что будет, — прошептала она.

…Бьёрн нетерпеливо стучал пальцами по краю стола, выражая крайнее недовольство задержкой. Один из его спутников, позже появившийся в зале и стоящий по левую руку от него, наклонился и что-то шепнул Угрюмому. Тот меланхолично пожал плечами, и человек с досадой выпрямился.

Князь отвел взгляд от гостя и посмотрел на дверь. "Ох, Любава… Ох, дочь родная! Ну подставила ты меня!.." — только и успел подумать он, как двери наконец распахнулись и девушка вошла в зал.

Бьёрн удостоил её лишь мимолетного взгляда, как купец на торгу при покупке неинтересного, но нужного товара. Хороша? Хороша. Не обманули. Ну и ладно. Это отношение задело князя. Он поднялся навстречу девушке и провозгласил:

— А это дочь моя, Любава, гость дорогой.

Бьёрн тоже вынужден был подняться и поклониться девушке. Все это он проделал с большой неохотой и неудовольствием.

Любава мгновенно определила, что здесь происходит и чем она здесь является. Да и любая девушка бы поняла: Бьёрн, похоже, был совершенно равнодушен к элементарным приличиям и не собирался даже ради них делать вид, хотя бы намекающий на дружелюбие. Девушка, всегда поступавшая по принципу "как со мной, так и я", тут же сбросила маску радушия с лица, почтительно поклонилась отцу и подошла к столу. Она больше не смотрела на Бьёрна, держала голову прямо и одновременно смотрела вниз, в пол, так что казалось, будто глаза у нее закрыты вовсе.

— Прости, батюшка, что позамешкалась, — ровным голосом произнесла она. И вдруг — как острые кинжалы, вонзились в глаза Бьёрна её зеленые, колючие, вызывающие на бой глаза. Миг — и кинжалы скрылись в ножны век, длинные ресницы почти легли на щеки, и девушка сказала: — Гостю далекому негоже на глаза показываться как-нибудь, а краса времени требует.

По лицу Бьёрна пробежала кривая усмешка, похоже, все время заменявшая ему настоящую улыбку. Он сел на свое место и бросил спутнику несколько слов на незнакомом гортанном языке. Тот закатил глаза и покачал головой.

И начался богатый ужин. Веселые скоморохи, шумные разговоры да обильная пища. Князь пытался завязать разговор меж дочерью и гостем, но последний был ужасно молчалив и неразговорчив. Он смотрел на веселье вокруг с каким-то отчуждением, он не улыбался, не отвечал на дружеские подначки, мало ел и вообще не пил хмельного, а Любава не поддерживала разговор, провалив затею батюшки.

Когда ужин был окончен и все разошлись по покоям, князь пошел к дочери. Постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Оглядел комнату, дочь и спросил:

— Ну, как тебе наши гости, Любавушка? Может, пришелся кто по сердцу?

Любава стояла спиной к отцу, упершись взглядом в закрытые ставни, убор, обременявший ее, валялся на постели. Девушка долго не отвечала и вообще никак не реагировала на приход отца, и тот уже собрался повторить свой вопрос в более жестком тоне, как вдруг услышал сдавленный, как будто случайно вылетевший наружу всхлип.

— Не пойду за него… — едва слышно, словно в забытьи, прошептала Любава. Князь, ошарашенный, подошел ближе. Любава прижала ладони к лицу и затрясла головой: — Не пойду, не пойду, не пойду…

— Дочка… — оторопело пробормотал князь. — Но почему же?

— А действительно: почему? — Любава резко развернулась. Потонувшие в слезах глаза черно блестели, губы дрожали. — Действительно, почему я не могу выйти замуж за молчаливого истукана, надменного и самоуверенного урода, для которого я — исключительно товар? Или у меня когда-то была гордость? Или когда-то меня мой отец учил жить по совести? Неужели это когда-то было, батюшка?

Князь молчал, явно не ожидавший подобной реакции. Любава отвернулась, слезы побежали по щекам, по прижатым к лицу ладоням, капали на платье.

— Мою гордость, честь мою девичью — в грязь… — прошептала она. Князь подошёл к дочке, взял за плечи. Девушка всхлипнула, прерывисто вздохнула. — Все, ради чего я жила — ему на откуп… Разменной монетой на стол кинули, как при игре в кости…

— Не разменной монетой, — нашел в себе силы возразить князь. — А заслоном родины своей! Ежели нападут они на нас, не выдюжить войску нашему против них. Погибнет край родной, а так не посмеет он напасть на дом отца жениного, да и ты не позволишь! Позором он покроет себя. За землю родную не постоишь ли?

Князь умолчал о том, что эта свадьба была скорее выгодным военным союзом, а заслоном лишь во вторую очередь. Но ему было тоже нелегко расстаться с дочерью, единственным напоминанием об умершей любимой жене, ведь девочка выросла такой похожей на свою мать… Но не вечно же её подле себя держать в девках! Время уже пришло замуж дочь выдавать…

— Такой и позора не убоится, — зло проговорила Любава. Шмыгнула носом. — И как я его удерживать буду? Грудью, что ли, заслоню свою землю, в ноги упаду, по рукам свяжу? Так он меня и послушает! Я уж не говорю, что мне жить с ним не только как с королем…