Поплачь о нем, пока он живой - Батршина Лилия Валинуровна. Страница 5

От её рывка Бьёрн даже не шелохнулся, сам дернул так, что девушка, едва не упав, оказалась рядом с ним, со злостью прошипел:

— Что, теперь все будешь мне назло делать, дурой себя выставлять?!

— Сам ты себя дураком выставляешь! — с той же злостью, как змея, прошипела Любава. — Чурбан дубовый, бьешь, не разобравшись! Тоже мне, правитель! Дубина стоеросовая!

С этими словами она выпутала свою руку из кнута, развернулась, по обыкновению, хлестнув Бьёрна волосами по лицу, и подошла к несчастному конюху. Присела перед ним на корточки.

— Прости, что за меня досталось, — улыбнулась она. — Завтра-послезавтра можешь отдыхать, скажи, я велела. Беги.

Парнишка умчался — только ветер свистнул да пятки сверкнули. Любава встала и повернулась к Бьёрну.

— Дура, — сплюнул он, развернулся и пошел прочь, раздраженно отшвырнув кнут сторону.

— Чурка с глазами! — не осталась в долгу Любава и прошмыгнула в конюшню.

…Гилрэд украдкой посмотрел на Бьёрна и снова отвернулся. Вот уж правда не найдется на свете человека, с которым он бы не мог повздорить. Даже со своей невестой… Правда, была бы воля Бьёрна, он бы вообще не женился, да совет настоял… Гилрэд отвёл взгляд от друга (именно сначала друга, а потом уже короля) и посмотрел на дверь, в которую должны были ввести княжну. "Ну, чего же они мешкают? — заволновался парень. — Бьёрн, похоже, сейчас начнёт кипятиться…"

И именно в этот момент, когда Бьёрн уже был готов вспыхнуть как порох, двери открылись и в зал вошла Любава. Бедную девушку было не узнать. Куда подевалась озорная хохотушка, рыжая бестия, боевая и отчаянно гордая девчонка? Она была бледна как снег, зеленые глаза потускнели, словно их задернули пеленой, губы побелели и видимо дрожали. Она шла медленно, еле-еле переставляя ноги; под руки её вели отец и брат, и здесь эта обычная часть церемонии смотрелась так, как будто они её поддерживали, чтобы она не упала. Никто бы не удивился, если бы девушка пришла в таком состоянии на похороны; белый цвет её платья, венок из белых цветов выглядели скорее как траурные для человека, который хоть раз заглянул в её глаза. А в глазах её были — боль, страх и отчаяние, скорбь, ужас и печаль.

Так уж случается, что когда вершатся государственные дела — о людях не думают. И король, соглашаясь на свадьбу в интересах королевства, почему-то никогда не думает о том, что его невеста не желает этой свадьбы с той же силой, что и он сам.

Зазвучал горн, появился священник. Любаву подвели к Бьёрну, и они встали рядом, как велел порядок. Девушка слушала торжественную речь, низко опустив голову; её всю трясло, все сильнее с приближением того места в речи, когда ей нужно было раз и навсегда ответить перед богами — выйдет ли она замуж за Бьёрна. "Как в омут бросили… — колотилось у нее в висках. Она едва слышно всхлипнула, но тут же себя одернула. — Но слез моих он не увидит. Не дождется. Никогда…" Девушка подняла голову и смело посмотрела на священника, уже ожидавшего от нее ответа.

"Коли уж прыгать в омут — так самой, без уговоров, толчков и помощи".

— Да, — звонко ответила она. Повернула голову и посмотрела в глаза Бьёрну. — Я выхожу замуж за Бьёрна и клянусь перед богами быть ему достойной женой и спутницей, хранить ему верность с сегодняшнего дня и до скончания времен.

…А дальше все пошло как в тумане. Любаве будто заложило уши, подернуло пеленой глаза, её оглушило и ослепило — она совершенно перестала воспринимать то, что происходит вокруг. Как сквозь воду она слышала клятву Бьёрна, поздравления; она даже не заметила, как ей надели ритуальный венец, означающий, что теперь она замужняя женщина. Она не заметила ни пира, ни начавшихся тут же сборов — ей предстояло ехать в королевство Бьёрна. Она очнулась только тогда, когда уже перед самым отъездом её обнял брат.

— Ну, счастья тебе да удачи, — произнес он. Любава улыбнулась, но грусть в глазах свела улыбку на нет.

— Счастья мне не будет, а удача не помешает, — сказала она. Похлопала его по плечу, взъерошила густые волосы. — Батюшку слушайся. Горыне от меня привет передай.

— Передам, — послушно кивнул брат и отошел. К Любаве подошел отец, обнял, поцеловал в лоб.

— Не забывай край родной, — сказал он.

— Как же забыть… — прошептала девушка. — Память хуже совести казнит…

Любава прижалась к отцу.

— Ну? — за спиной девушки возник Бьёрн, ведущий в поводу её Грома.

Гилрэд было тронул его за плечо, мол, дай попрощаться нормально, но Бьёрн отмахнулся от него, будто от назойливой мухи.

Любава как будто не услышала, прижалась ещё крепче к груди отца, потом отстранилась и, блеснув глазами, сказала:

— Ну, поеду, буду Родину заслонять, — затем повернулась к Бьёрну и почти прошипела: — А ты не нукай. Не лошадь.

Она забрала у него узду и отвела Грома подальше, о чем-то с ним пошепталась (объясняла, в чем дело и куда они едут, и ещё просила спокойнее относиться к Бьёрну — она прекрасно видела, как конь смотрит на него) и, сев в седло без всякой посторонней помощи, подъехала к Бьёрну.

Он окинул её ненавидящим взглядом, вскочил в седло, посмотрев уже мимо девушки. Она стала для него пустым местом, чем-то совершенно не достойным внимания. Дунгром, видевший эту сцену, только сокрушенно покачал головой…

…"Кончено… Кончено… Кончено… Кончено…" — стучали копыта Грома. Девушка прерывисто вздохнула. Посмотрела на заходящее, уже коснувшееся верхушек деревьев солнце, затем в спину едущего впереди Бьёрна. Закрыла и открыла глаза, смахивая подступающие слезы. "Не нужна я ему теперь… Никому я теперь не нужна… Одна в целом свете… При муже да не замужем…" — эти мысли донимали Любаву, в разных вариациях набрасывались на нее, вызывая уже задавленные слезы, так, что она уже даже устала от жалости к себе. Любава выпрямилась в седле, сузила глаза. "Надо что-то делать. Не годится сидеть сложа руки да себя жалобить и слезу точить. Хватит!" — приказала она себе. Внимательно огляделась вокруг. Бьёрн и его спутники ехали впереди нее, позади — несколько повозок с её приданым, вещами и так далее, рядом с ними — по стражнику с обеих сторон. Завершал кортеж ещё один стражник. "Они вернутся с закатом домой, батюшка приказывал", — припомнила Любава. Ещё были кучера, но их можно было в расчет не брать…

Для чего — не брать? Любава сдвинула брови. Для чего?

"Боги… — подумала девушка, от страха, пробравшего её до глубины души, её сердце заколотилось быстро и неровно, словно задрожало. — Боги… Неужели я решусь…"

Но сегодня — первая ночь… Первая брачная ночь с Бьёрном… На ночь они станут лагерем, и он… "Мама… — подумала и одними губами прошептала Любава. — Нет…" Значит, иного выхода не остается…

Только бежать.

…Дунгром с Гилрэдом о чем-то яро спорили у костра, Бьёрн, пройдя мимо, сердечно посоветовал им заткнуться, но они не вняли, и он, плюнув, ушел в свою палатку. Ругаться он был почему-то не настроен. Остальные обозники только заканчивали ужин, переговаривались, пересмеивались…

Вдруг где-то недалеко послышался топот копыт, что-то лихо пронеслось мимо него в чащу, махнув длинным плащом, и унеслось в лес. Бьёрн оглянулся назад, откуда послышались крики.

— Княжна! — расслышал он чьи-то крики. — Княжна сбежала!

Бьёрн, ругаясь, побежал к своей лошади, плюхнул ей на спину седло, затянул подпругу и вскочил ей на спину.

— Оставайтесь здесь! — крикнул он Гилрэду и поскакал за девушкой.

В лесу было темно, практически ничего не видно, хорошо хоть, деревья росли не слишком близко, лошадь ещё могла развернуться. Бьёрн нагнулся к самой гриве, перемежая ругательства с мольбами: "Лишь бы догнать дуру неразумную, где же таких делают?!.."

Наконец впереди, меж деревьями, замелькало белое платье княжны.

"Ну же, Смолка, давай, ещё чуть-чуть осталось…"

"Гром, ну пожалуйста, ну побыстрее, прошу, скорее!" — шептала Любава, все время подгоняя коня. Гром мчался в незнакомой местности на всех парах, девушка боялась, что он попадет в какую-нибудь канаву в темноте и повредит ногу, поэтому не выжимала из него все силы, давала время оглядеться. Но вдруг сзади она услышала топот копыт и крики, оглянулась — и увидела среди деревьев мчащегося всадника. "Леший бы его побрал… — рыкнула Любава. — Гром, ещё быстрее, ещё!" И конь послушался, ускорил бег до предела. "Я в белом, видна, как на ладони… — с досадой думала девушка. — И лес незнакомый, темный, чужой, не спрячешься… Боги, спасите, укройте, молю…"