Месть мертвеца - Харрис Шарлин. Страница 27

Мы помедлили рядом со скамьей, где в середине были свободные места. Когда сидящие на этой скамье увидели мой гипс, они были достаточно добры, чтобы подвинуться и позволить нам сесть с краю.

— Благодарю вас, — несколько раз произнесла я.

Было хорошо сидеть на мягкой скамье плечом к плечу с Толливером. Мы сидели достаточно далеко от двери, чтобы на нас не веяло холодом всякий раз, когда кто-то входил.

Постепенно говор стих, воцарилось молчание. Двери больше не открывались и не закрывались. Вышел пастор Гарланд. Он выглядел юным и милым. Но его голос отнюдь не был милым или мирным, когда он начал читать цитаты из Библии, которые счел подходящими для этого случая. Он сказал, что выбрал отрывок из Экклезиаста, а потом начал:

— «Всему свое время…» [17]

Все вокруг меня кивали, хотя, конечно, мы с Толливером не узнали цитаты. Мы слушали очень внимательно. Пастор Гарланд имел в виду, что этим мальчикам пришло время умереть? Нет, может быть, он упирал на то, что пришло «время плакать». Теперь наверняка было именно такое время. Остальное он читал из «Послания к римлянам», и красной нитью через его проповедь тянулась мысль о том, что вы должны оставаться чистым в мире, лишенном чистоты. И это казалось жутковато своевременным.

Не было смысла говорить, что убийства являлись событием, к которому паства должна отнестись философски.

Не было смысла говорить, что люди Доравилла должны подставить другую щеку, ведь не собственно пастве был нанесен удар. Их дети были похищены. Никто не предложит других своих детей, чтобы их убили, сколько ни приведи цитат из Библии. Нет, Доук Гарланд был умнее, чем казался с виду. Он говорил людям Доравилла, что они должны стойко переносить случившееся и верить в Бога, дабы пережить тяжелые времена, и Бог поможет им в этих усилиях. Никто не мог оспорить это заявление. Во всяком случае, здесь, этим вечером. Когда на паству смотрели фотографии убитых мальчиков.

На моих глазах помощник шерифа добавил еще два мольберта, но они были пусты. Два мальчика так и остались неизвестными. Я была тронута.

— Это дети нашей общины, — сказал Доук, обведя жестом собравшихся. Потом он показал на пустые мольберты: — А это дети других, но они были убиты и зарыты вместе с нашими, и мы должны молиться и за них.

На одной из фотографий мальчик выглядел решительным и твердым — такой вид всегда принимают подростки на фотографиях школьной футбольной команды. Нахмурившийся юнец, выглядящий таким «крутым»… Я видела его в могиле, избитым и изрезанным, замученным, потерявшим все признаки этой мужественности.

Внезапно трагизм произошедшего стал для меня невыносим, и, когда Доук Гарланд возвысил голос, читая проповедь, из глаз моих хлынули слезы. Толливер вынул из кармана бумажный платок и промокнул мне лицо. У него был слегка озадаченный вид — я никогда не реагировала так во время наших прошлых дел, какими бы ужасающими они ни были.

Мы спели пару гимнов, потом долго молились вслух, одна женщина упала в обморок, и ей помогли выйти на паперть.

Я плыла сквозь службу на облаке болеутоляющих, время от времени плача от чувств, которые не могла сдержать.

Когда помощник пастора — администратор больницы Барни Симпсон — двинулся с тарелкой, чтобы собрать дальнейшие пожертвования на похороны, человек, сидящий через две скамьи передо мной, повернул голову, протягивая своему соседу пожертвование, и я с удивлением увидела, что на службу явился Том Алманд. Он привел с собой сына, и это показалось мне ужасно неправильным. Консультанту следовало бы остаться вместе с сыном дома. Чак нес такую ужасную ношу, ему было не место здесь, в атмосфере горя и ужаса. Или ему нужно было напоминание, что есть проблемы похуже его собственной? Я не была консультантом, и, возможно, его отцу было виднее.

Я сжала руку Толливера здоровой рукой, и тот бросил на меня вопросительный взгляд. Брат вел себя беспокойно, и должна сказать: он хотел быть где угодно, только не здесь. Я кивнула на Тома Алманда и Чака. Непонимающе оглядев толпу, Толливер выразительно на меня посмотрел, чтобы дать знать — он их заметил. Как будто ощутив наши взгляды, Алманд слегка повернулся и поглядел прямо на нас.

Я думала, он будет выглядеть как человек, испытывающий отвращение, или сердитым, или преисполненным муки. Что чувствует отец такого ребенка? Я понятия не имела, но была уверена, что увижу на его лице болезненную смесь эмоций. Но Том Алманд выглядел непроницаемым. Я даже не была уверена, узнал ли он меня.

Что ж, это было странно. Я добавила бы еще сорок долларов в коробку с пожертвованиями, лишь бы узнать, о чем думает Алманд.

— Ха, — произнес Толливер, что подытоживало мои раздумья об Алманде.

Потом сбор пожертвований закончился, и все снова уселись и обратились в слух. Но собравшиеся зашевелились, когда с передней скамьи поднялся коренастый мужчина в плохо сшитом костюме и подошел к аналою.

— Для тех, кто не знает меня, я Эйб Мадден, — начал он, и по церкви снова пробежала волна движения. — Я знаю, что некоторые обвиняют меня в том, что я не распознал раньше, что эти мальчики убиты. Может быть, некоторые из вас думают, будто я выдал желаемое за действительное и это помешало мне исполнить долг. Я надеялся, что с мальчиками все хорошо, предполагал, что они просто сбежали и предаются где-то увлечениям юности. Мне следовало бы усерднее их искать, усерднее задавать вопросы. Некоторые люди из моего собственного департамента говорили мне это. — Мадден, может быть, смотрел на теперешнего шерифа, когда произносил эти слова. — Некоторые в моем департаменте думали, что я прав. Итак, теперь мы знаем: я ошибался, и я прошу у вас прощения за ту огромную ошибку, которую совершил. Будучи офицером полиции, я был вашим слугой, и я подвел вас. — И он вернулся обратно на свое место.

Я никогда раньше не слышала ничего подобного. Каково, должно быть, гордому человеку поступить так… Я не могла даже представить. На Толливера это произвело меньшее впечатление.

— Теперь он сознался и просит прощения, — прошептал он. — Больше никто не может ткнуть в него пальцем — он уплатил свой долг.

Наконец высказались члены каждой осиротевшей семьи, но в этих высказываниях слышалось очень мало пожеланий адских мук. Я ожидала высказываний, полных гомофобии, учитывая характер убийств, но не услышала ни одного. Гнев был направлен на изнасилования, а не на сексуальные предпочтения насильника. Только две семьи говорили о мести, да и то лишь о том, чтобы полиция поймала преступника. Никто не заговаривал о линчевании, никто не потрясал кулаками. Горе и облегчение — вот что было в этих выступлениях.

— По крайней мере, теперь мы знаем, что это конец, — сказал последний из выступавших. — Больше ничьи сыновья не умрут.

Тут я заметила внезапное движение на скамье, где сидели Бернардо. Манфред сжимал руку Ксильды, которая повернулась к нему лицом. У нее был сердитый и настойчивый вид. Но спустя несколько секунд она успокоилась.

Теперь мы вполне могли бы уйти, насколько я просчитала дальнейший ход службы. Я чувствовала себя сонной, мне было неудобно сидеть, и больше всего на свете хотелось положить голову Толливеру на плечо и уснуть. Поступать так было явно неправильно, поэтому я сосредоточилась на том, чтобы сидеть прямо и не закрывать глаза.

Наконец служба закончилась, и мы спели заключительный гимн.

Вот теперь мы могли уйти.

Поскольку я сидела с краю, я первой поднялась со скамьи, и седой человек в рабочей одежде взял меня за руку.

— Спасибо вам, юная леди, — произнес он и, не прибавив больше ни слова, стал пробираться к выходу.

Он оказался первым из множества людей, которые сочли необходимым ко мне прикоснуться — меня слегка обнимали, сжимали мою руку, похлопывали по плечу, каждый раз добавляя:

— Спасибо вам!

Или:

— Господь да благословит и защитит вас.

И каждый раз я удивлялась.

Раньше со мной никогда такого не случалось. Я была уверена, что никогда больше и не случится. Доук Гарланд обнял меня, когда мы добрались до его места у дверей, легко, чтобы не причинить боли, положив мне на плечи белые руки. Барни Симпсон, возвышаясь надо мной, как башня, протянулся, чтобы слегка хлопнуть меня по спине. Паркер Макгроу сказал: