Большой футбол Господень - Чулаки Михаил. Страница 49

Наконец засветилась сквозь деревья знакомая луговина.

Он вытащил седока к балагану. Здесь и сена много. Он вспомнил – и сразу захотел есть. Но седок не торопился его кормить.

Выехав к балагану, Клава осматривалась, но не видела продолжения тропы. Значит – приехала?! Сама завела себя в тупик, в ловушку. Дальше поднимались уже лысые горы, сплошь покрытые снегами. Не было иного выхода кроме как возвращаться вниз. Заночевать разве что, в расчёте, что дед не выедет сюда следом? Клава решила заночевать, чтобы не пробираться по горным тропам в темноте.

А наутро надо было спускаться вниз и возвращаться на основную тропу.

Клава взобралась на своего скромного Карабаха и направила его по уже знакомой тропке – но в другом направлении.

Когда они вчера карабкались вверх, на крутых местах Клава пригибалась к самой холке коня. Сегодня, приблизившись к круче, она поняла по-настоящему, что такое крутой склон.

Не только тропа, но и конь, казалось, уходил из под нее! Она инстинктивно откланялась назад, конек приседал, и они не столько сходили, сколько скользили вниз. И четыре конских ноги казались Клаве почему-то менее надежными, чем две человеческих.

Конек с тоскливой покорностью нес на себе неумелого всадника. Да и никогда он не ходил под седлом по такой обледенелой тропе. Ноги разъезжались, попадая на присыпанные снегом обледенелые камни. Ничего он так не боялся в жизни, как уходящей из-под ног опоры.

Перед новой крутизной Клава не выдержала и спешилась.

Две свои ноги надежнее. Она заскользила вниз, придерживаясь за еловые ветви, Конек острожно следовал за нею, благодарный седоку, догадавшемуся освободить его от своей тяжести. Так они вернулись на основную тропу. Клава подумала, что лишнюю ночь она выгадала не зря: чем больше времени пройдет, тем менее настойчиво будут её искать.

Приостановившись на опушке, Клава решила, что пора переодеться. Теперь её единственный шанс – женское платье. Путешествие по Чечне одинокой русской девушки сулило свои опасности, но оставаться в облике «русского доктора», которого ищут за убийство Мусы – просто смертельно.

Она так отвыкла от женского платья, что в первые минуты чувствовала себя чуть ли не раздетой. Но возврата в привычную форму не было, она затолкала пятнистые тряпки в небольшую яму, закидала снегом – авось не найдут до весны.

Клава так занята была своим спасением, что не могла думать о Виталике – заставляла себя вспоминать, но тотчас отвлекалась. А у Виталика снова подскочила температура, и колоть антибиотики ему никто не собирался. Его только перевели из земляной ямы в подвал, где уже валялись в грязи и гнили трое пленников. Самый старший по стажу пленения сразу допросил: «Сколько уже сидишь? Палец если отняли, значит со стажем товарищ.» Виталик и не знал – сколько. «Нехорошо! Нельзя себя распускать. Я уже восемь мест переменил, а везде черточки на стене царапаю. Два года шесть месяце и одиннадцать дней!» сообщил сосед со странной гордостью. «Да ты горячий! Станут они лечить, как же! Раньше был какой-то пацаненок, доктором назывался, а теперь и такого нет. Имя свое оставь, передадим, если чего! У нас договорено: если кто выходит, все имена с собой несет!»

А Клава в это время одна выходила на дорогу. Если не считать её конька. Шла она пешком, держа коня в поводу. В женском платье не поездишь в седле: подол задерется по пояс, а в странах Аллаха мода на мини-юбки не поощряется.

Хождения пешком по холоду конек не одобрял. Здесь по хорошей дороге он бы с удовольствием пронес всадника рысью.

Всадник, правда, изменился, запах другим запахом, женским, но коньку было все равно: он привык возить всякого, кто уверено усядется в седло. Он даже фыркнул несколько раз, дернул головой, приглашая руку, держащую повод, взяться за холку и влезть в седло. Больше ничего он сделать не мог. Но временная его хозяйка продолжала идти шагом.

Клава, занятая собой, думала, что опасность угрожает ей. А в это время по шоссе их нагонял фургончик живодера.

Увидев женщину, ведущую старого жалкого конька, живодер с интересом притормозил.

– Куда ведешь, а? На шкуру сдавать хочешь, да?

Клава мгновенно сообразила, что это – спасительное объяснение: она ведет сдать коня, а иначе почему оказалась на дороге, держа повод в руке?

– Хочу.

– Хорош девушка. Садись, довезу. Обоих довезу, – засмеялся он.

Конек сразу понял, что это за человек, что за фургон.

Запах объяснял всё. Он попятился, когда фургонщик стал его подталкивать взойти по спущенным сходням.

– Не хочет! – засмеялся фургонщик. – Понимает! Иди наверх, тащи в себя, а я сзади.

Клава взобралась в кузов и потянула за повод. Фургонщик ударил палкой сзади. И конек понял, что выхода нет.

Конек топтался в фургоне, а Клава сидела в кабине и радовалась, что быстро едет, что здесь в кабине никакой преследователь не догадается её искать. Повезет – до самого Грозного проскочит. а там и русских порядочно, и наше представительство, кажется, есть – помогут!

– Где конь взял, а? – засмеялся фургонщик.

Клава уже придумала объяснение:

– Я у деда жила, он заболел, лекарство нужно. Он и говорит: «Продай коня, купи лекарство».

Фантазия её крутилась вокруг медицинских тем.

– Купишь лекарство, дед жив будет, хорошо!

Конек топтался в трясущемся фургоне, ловил ноздрями дуновения воздуха, едва проникавшие сквозь плотно застегнутый сзади полог. Последние дуновения родного горного воздуха.

Онисимов сам сговорился со Светланой, что она снова приедет снять лежащую и ничуть не поддавшуюся тлению Зою.

Сообщил, что вокруг гроба совершаются чудеса, исцеляются больные.

Какие-то впечатлительные женщины уже причитали, что им «голову отпустило», а равно и «отпустило живот» – но это было не демонстративно.

А у Светланы день получился продуктивный. Сначала она сделала сюжет с мироточивой иконой, нарочно привезенной в Петербург из Москвы. Икона изображала Николая II, и с концов пальцев простёртых его рук стекали по одной капли чистого мира, что камера и взяла самым крупным планом. Засняв это чудо, и едва не прослезившись от умиления, Светлана поехала снимать чудо следующее: публичные исцеления над гробом девушки, пожертвовавшей жизнью ради Учителя.

Онисимов, конечно, не мог пустить такое дело на самотек. Как профессиональный нищий в недавнем прошлом, он знал, как фабрикуются фальшивые безногие, фальшивые слепые, фальшивые паралитики. Продемонстрировать мгновенное отращивание отрезанной ноги он все же не решился: не хватило на такое действо режиссерского темперамента; зато прозрение слепых и восстание паралитиков вполне соответствовало жанру чудесных исцелений. Однако найти исполнителей в профессиональной среде оказалось трудно.

– Спасибо за такие милости, а дальше что? – отмахнулась слепуха Тоня, с которой он год простоял рядом на паперти. – Покажут на весь экран, красиво, конечно, и всякому лестно посветиться, а как я потом на свое место вернусь? Да меня отец Леонтий выгонит сразу! Ты что мне за один этот сеанс пожизненный пенсион платить станешь? Минута удовольствия – а потом отдувайся всю жизнь?

Платить пожизненный пенсион не хотелось.

Паралитик Толик тоже отказался вставать прилюдно со своего кресла:

– Нам такие паблисити ни к чему. Вся слава вашему нью-пророку, а мы вам нужны как пешки.

Толик – мужчина образованный. Иногда, не вставая с рабочего кресла, читает разные интересные книжки, которые вкладывает в корочки из-под Библии. Благо – досуга достаточно. Толик – близорук, приходится подносить книгу к самому носу, поэтому библейская обложка видна всем проходящим. И подают неплохо инвалиду, погруженному в благочестивое чтение.

Наконец нашлась скромная калека Туся из Подпорожья, которая даже не сидела в удобном инвалидном кресле, а висела на костылях. Тусе надоело натруживать целыми днями подмышки, и она согласилась бросить костыли за достаточную плату.