Товарищ убийца. Ростовское дело: Андрей Чикатило и его жертвы - Кривич Михаил. Страница 21

Ничего другого массовые анализы крови так и не дали.

Шесть лет спустя стало ясно — и не могли дать. Но для этого должны были пройти шесть лет.

Когда в середине восьмидесятых убийства на какое-то время прекратились, появилось сразу несколько новых версий. Если маньяк куда-то исчез, то, значит, он или покончил с собой, или сел в тюрьму по другому делу, или переехал куда-то далеко от Ростова. Начались новые тотальные проверки: самоубийц (их в области до десяти человек за сутки), новичков в местах лишения свободы (счет уже на тысячи), переехавших из области в другие края (в адресных бюро перебрали вручную пять миллионов карточек).

Как, по-вашему, спрашивает Виктор Васильевич Бураков, эта работенка времени требует? Она для бездельников?

А как насчет компьютеров, Виктор Васильевич? Зачем же карточки руками перебирать?

Насчет компьютеров точно так же, как и насчет полицейских «мерседесов». Блокнот и проездной билет на автобус…

Брали, допрашивали, держали в кутузке, отпускали, не отпускали, перетряхивали списки голубых, брали кровь у водителей, рылись в картотеках, наблюдали, прочесывали, предупреждали. А что поделывал тем временем наш дедушка, наш учитель, филолог? Скоро ли он из тени переберется на свет и проявится во всем своем жутком обличье?

Он, надо вам сказать, учительские дела совсем забросил и стал работать по снабжению. Завозил на свое предприятие оборудование, металл и прочие технические штучки. Иногда успешно, чаще не слишком. Среди сослуживцев ничем особо не выделялся, с начальством то и дело не ладил, на замечания и выговоры обижался, уходил в очередные отпуска, изредка болел, но так, несерьезно, часто мотался по командировкам, из дальних поездок не забывал привезти домой что-нибудь вкусненькое, смотрел телевизор, нянчил внука…

И убивал, убивал, убивал.

VIII

ИНТЕРВЬЮ С ЧЕЛОВЕКОМ ИЗ КЛЕТКИ

Лето 1992

Интервью у предполагаемого убийцы мы взяли в те дни, когда Ростовский областной суд уже три месяца подряд слушал дело о пятидесяти трех убийствах на сексуальной почве, совершенных с особой жестокостью.

Большинство участников процесса и тогда не сомневались в том, кто истинный убийца. Не говоря уже о сторонних людях — корреспондентах, публике в зале. Словами «убийца», «маньяк», «чудовище» пестрели газетные заголовки — будто нет такого понятия, как презумпция невиновности.

Но еще не начались прения сторон. И суд не произнес слова «убийца».

В то время, когда нам удалось получить интервью — страницы, исписанные дерганым почерком грамотного человека, от волнения пропускающего иногда буквы и запятые, — до приговора было еще далеко. Он тогда был — подсудимый. Филолог. Предполагаемый преступник. Учитель. Снабженец. Муж, отец, дед.

Человек из клетки.

Медицинская экспертиза признала его вменяемым. Ответственным за свои поступки.

Его семья была вывезена из Ростовской области под чужой фамилией из-за опасений мести со стороны потерпевших.

Хотя при входе в здание суда и в зал заседаний никого из посетителей не обыскивали, документы не спрашивали и сумки не проверяли, вероятного убийцу охраняли с заметной тщательностью. Вопреки обыкновению, его содержали не в следственной тюрьме, а в изоляторе КГБ, то есть по-старому КГБ, а теперь — общественной безопасности, в приличной, по российским тюремным меркам, двухместной камере. Он имел возможность читать газеты и слушать радио.

Но свидания с ним были невозможны.

В считанные секунды перед самым началом заседания судья Акубжанов разрешал иногда фотокорреспондентам снять несколько кадров, запечатлеть согбенного человека в клетке, который делал вид, будто не замечает вспышек. Он позировал, не глядя в объектив. Входя в клетку, он не забывал быстрым взглядом окинуть зал и посмотреть, есть ли на первых скамьях корреспонденты.

Прямое интервью с человеком из клетки исключалось.

Мы задали ему вопросы в письменном виде и получили в ответ листки с отрывистыми фразами, будто филолог куда-то очень торопился, будто не было у него долгих пустых вечеров в тюремной камере.

Правда, его охрана и сокамерник уверяли, что ростовский Джек-потрошитель засыпал мгновенно и спал подолгу.

В сбивчивых его ответах было полно оборванных, недоговоренных фрагментов, повторов, пустых фраз. Самое удивительное в том, что ему нечего было сказать. Ничего особенного. Он был обыкновенным человеком. Как все. Советским человеком. Сыном своей невразумительной эпохи. Учителем, снабжением. Читателем газет, слушателем радио, телезрителем. Мужем, отцом, дедом.

И все было бы ничего, если бы не обвинения в убийствах.

Но летом девяносто второго суд еще не сказал: убийца. И мы не могли переступить невидимый порог и прямо спросить его: вы убили? Убивали? Хотели убить? Вас действительно неодолимо влекло к вашим жертвам? К девочкам? К мальчикам? Что вы чувствовали, когда искали жертву? Когда убивали? Когда возвращались домой?

Ответы на такие вопросы могли быть истолкованы ему во вред. Нет, мы не симпатизировали филологу. Какие там симпатии! Но вся предыдущая история ростовского дела, включая расстрелянного Кравченко, «Лесополосу», голубых и дураков, побуждала нас проявлять сдержанность. Не забегать вперед.

И как нам ни хотелось, мы не задали ни одного вопроса, имеющего отношение к обстоятельствам преступлений, к следствию и судебному разбирательству.

Только к нему самому — до ареста. До того дня, когда он стал человеком из клетки.

ВОПРОС. Какие события детства, с вашей точки зрения, оказали наибольшее влияние на формирование вашей личности?

ОТВЕТ. Мы жили на оккупированной территории в 1941–1943 г. После боев собирали трупы, по частям, в крови… И детей разорванных видел на улицах. Свист пуль, взрывы, пожары — хаты горели. Прятались в подвалы.

Голодные моры, организованные режимом Сталина. В 1933 году, по рассказам отца и матери, моего старшего брата Степана в голодовку украли и съели. И меня об этом родители всегда предупреждали: никуда не ходить из дому.

1947 год, голод и холод постоянные были в детские годы. Я умирал с голоду, лежал в бурьянах.

Отец — командир партизанского отряда, был в плену у немцев, его освободили американцы. Был репрессирован, работал в лесах Коми. Отпустили больного туберкулезом, кровью харкал…

И еще — обида, что деда, Короля Ивана, раскулачили, выслали. Дети умирали с голоду. А дед был середняк, трудяга.

В. Ваши политические убеждения?

О. Я был 25 лет в КПСС, окончил четыре университета марксизма-ленинизма. Был ярым борцом за победу коммунизма во всемирном масштабе.

Очень переживаю, что всю свою жизнь я потратил на убеждения утопические, безжизненные, оторванные от жизни… Крах идей коммунизма для меня явился личной трагедией, ударом по моим убеждениям. Осталась одна тревога.

В. В каком духе вы воспитывали своих детей?

О. Мы с женой воспитали двух детей. Они труженики, скромные. Мы их не баловали, мы с женой работали 40 лет на благо родины, не жили в роскоши и детям привили уважение к честному труду.

В. Верите ли вы в Бога и бессмертие души?

О. Как мама меня учила, когда была война и отец на фронте, а потом в плену, исчез бесследно, а мы умирали с голоду и холоду, — я всегда, всю жизнь, молился и обращался к Богу. И Бог мне всегда помогал…

Не представляю Бога как дедушку, а как высшее начало,

Всемирный Разум. Это наш Создатель, наш Хранитель, высший Авторитет, что оберегает нас всех от болезней и несчастий.

Оказало влияние, что я закончил 4 университета марксизма-ленинизма, где главным был атеизм, и филологический факультет. Это вселяло в мою душу тревогу, вызывало раздвоенность мышления. Теперь, слушая проповеди и молитвы, сам молюсь. И верю в бессмертие души.

В. К каким людям вы испытываете особую признательность?

О. К жене. Я люблю ее, уважаю. Признателен за то, что она терпела мое половое бессилие, — фактически у нас не было полноценных половых актов, а только имитация. И она страдала из-за этого, из-за моего характера и беспомощности. И защищала, когда меня травили на работе.