Ночной зверёк - Беляева Дарья Андреевна. Страница 61

Наконец, Мескете извлекла ключ из Адрамаута, открыла свой ошейник и подсела к Неселиму.

— Вперед.

— Но я не могу…

— Можешь. Давай быстрее.

Мескете зажала себе рот, процесс вытаскивания ключа для нее вряд ли был намного легче, чем для Адрамаута, Амти видела те же струны, и с ужасом думала, как будет вытаскивать свой ключ из Неселима.

Адрамаут тем временем подполз к Эли, развел руками.

— Извини, малыш.

Эли сложила руки на груди, сказала:

— Не извиню, иди ты.

А потом вздохнула:

— Только быстро.

— Быстрее не бывает.

Адрамаут провел рукой над ее ключицей, но ничего не произошло. Амти снова услышала в дальнем конце темницы шевеление. Адрамаут поцокал языком, сказал:

— Тогда держись, малыш. Смотри на меня.

Он снова цокнул языком, и когда Эли подняла на него глаза, запустил пальцы под ее кожу, выуживая ключ. Эли завизжала так, что у Амти едва не лопнули барабанные перепонки. Адрамаут вытащил костяной ключ с изображением глаза посередине. Неселим тем временем освободился и дернул Амти за рукав.

— Давай-ка, Амти. Только без своих невротических сомнений. Не мучай меня, пожалуйста.

— Тебя это не убьет?

— Нет.

Что-то в Амти подумало «а хотелось бы», и вместе с тем она едва не залилась слезами от страха. Но потом она снова услышала тихие, звериные шаги, и, повторив, как заклинание, что Неселима это не убьет, если даже Эли не убило, Амти ногтями проникла под его кожу, стараясь подхватить ключ. Копалась она долго, стараясь хотя бы схватиться за него, чтобы выдрать. Неселим в это время только вздыхал, видимо боль была не такая сильная. А потом, когда Амти нашла способ подцепить ключ и потянуть, и на свет показались позолоченные нити, она запищала от страха, а Неселим закричал. Амти, как и всегда, не поняла, нравится ей это или нет. Одно она поняла точно: если опереться коленкой об пол, тащить будет легче. Когда ключ, наконец, оказался на свободе, Амти едва не отлетела назад. Она нащупала замок там, где цепь скреплялась с ошейником. Ключ был скользкий от крови, и Амти страшно боялась его потерять. Он не сразу пролез в скважину, но когда пролез, щелкнул очень легко.

Амти сняла ошейник, цепь звякнула, рухнув на пол, а Амти подскочила к Эли.

— Ну как ты? — спросила она.

— А ты как думаешь? — зашипела Эли. Амти расстегнула еще несколько пуговиц на рубашке, чтобы Эли было легче. Эли коснулась ключа, впилась ногтями под кожу, а потом сказала:

— Нет, я не могу!

— Как не можешь? — спросила Мескете. — Что в этом сложного?

— Я вообще-то не Инкарни Жестокости!

— Я тоже, — вставила Амти. — Возможно.

— Ой, заткнись, — сказала Эли. Они посмотрели друг на друга, а потом Амти увидела, что на глазах у Эли выступили слезы.

— Надо, — сказала Амти. — Тут кто-то ходит.

— Я зна-а-а-аю, — захныкала она. Амти взяла ее руку в свою, положила себе на ключицу снова, запищала от дикой, даже по меркам Инкарни, боли — она не могла притронуться к ключу.

— Давай, — рявкнула она.

— Не могу.

Амти, повинуясь неожиданному порыву залепила ей пощечину, а Эли двинула ей в ответ. Вот бы Шайху обрадовался, если бы был здесь. Объявил бы кошачью драку.

Но Шайху где-то далеко развлекался с мертвецами.

— Я люблю тебя, — крикнула Эли, будто здесь никого, кроме них не было. — Как могу любить, так и люблю! И я не могу сделать тебе больно!

А Амти подумала, что могла бы сделать больно Эли, и вовсе не потому, что не любила ее. Она обняла Эли, зашептала:

— Ну пожалуйста, милая. Как иначе?

— Я не стану!

— Эли, давай. Это не так уж страшно! — сказала Мескете.

— И не так уж больно! — добавил Адрамаут.

— Да, — сказал Неселим хрипло, хотя вот он, на взгляд Амти, все только испортил. Не умеешь врать — не берись.

Все было тщетно, Эли только плакала и мотала головой.

— Я тебя люблю, я не стану, не буду, не хочу!

Потом Эли, правда, добавила еще, непонятно к чему:

— Дура ты, дура!

Наверное, чтобы сгладить предыдущие слова. Амти запищала, снова пытаясь коснуться ключа, а потом, пока еще не утихла боль, подалась вперед, к Эли, и поцеловала ее.

— Я люблю тебя, — сказала Амти. Губы у Эли были мягкие и соленые от слез.

— Валите! — сказала Эли. — Валите! Не оставляйте меня надолго! Не хочу, чтобы вышел тот, кто тут ходит!

Она плакала от страха и от любви, и Амти тоже плакала.

— Эли, пожалуйста, от того как быстро ты это сделаешь, зависят разумы остальных и даже их жизни, — сказал Адрамаут.

— Да! Я не могу! Поэтому уходите отсюда! Проваливайте!

Амти снова вцепилась к Эли, они рыдали. И когда Мескете схватила ее за шкирку, Амти начала причитать, что нельзя оставлять Эли одну с тем, что ходит в темноте. От слез она едва видела Эли, а Эли орала ей что-то мерзкое, кажется.

А потом Мескете вытолкнула ее за дверь, и Амти почувствовала себя так далеко от своей лучшей подруги, как никогда.

В нос ей ударил запах крови, и ее охватило тепло. Глаза открывать отчего-то не хотелось, кроме того Амти не могла перестать думать об Эли. Как она там, как там тот, кто ходил в темноте, что он сделает с ней?

Амти зарыдала еще горше и получила подзатыльник от Мескете. Она открыла глаза и поняла, почему лучше бы ей было этого не делать. Помещение было сложно назвать помещением. Оно пульсировало, стенки его были гладкими, пропитанными кровью, иссеченными венами мышцами. Пол под ногами хлюпал.

— Матка, — сказала Мескете. — Здесь Царица повернула назад.

Амти села на теплый, кровяной пол и зарыдала. У нее не было сил, все вокруг казалось диким, абсурдным. Все происходившее с ней, казалось, заняло целую жизнь. И Амти поняла, что все хуже помнит реальный мир. Она не смогла бы вспомнить вкус воды, даже если бы от этого зависела ее жизнь.

Адрамаут помог ей подняться, погладил по волосам.

— Успокойся, мы почти у цели. Нужно пройти эту ступень и следующую. Тогда мы спасены.

Голос у Адрамаута был хриплый, будто он в любой момент готов был сорваться на крик.

— Это испытание искушением, — сказала Мескете. — Здесь, в матке, в эмбриональном состоянии находится все, что было и будет в мире.

— А в чем искушение? — спросила Амти. Никакого искушения она, пока что, не чувствовала. Адрамаут обнимал ее, и только поэтому Амти не падала. Лицо у Адрамаута было скорее восхищенное, чем испуганное. Эли бы, наверное, тоже здесь понравилось, Эли любила китч. При мысли об Эли, Амти снова зарыдала.

С хлюпаньем разошлись мышцы на потолке, с потолка спустилось что-то похожее на толстый сосуд, на его конце, казалось, болталось маленькое сердце. Как плод, подумала Амти, как яблоко, болтающееся на ветке. А потом она услышала голос:

— Хочешь узнать, что будет с Эли, дитя? Съешь меня!

Голос в голове, без сомнения, принадлежал самой Амти, а вот слова были не ее. Амти потянулась к плоду, и почувствовала, как маленькое сердечко пульсирует под ее пальцами, пульсирует в такт стенкам Матки, пульсирует в такт ее сердцу, всему миру.

— Съешь меня! — повторил голос. Амти заметила, что все больше сердечек появлялось, болтаясь на веревках сосудов. Теперь, чтобы идти вперед, нужно было отстранять их руками, как мишуру праздничных украшений. Они шли вперед. В какой-то момент Неселим остановился, раздумывая над чем-то.

— Может оттащить его?

— Нет. Он должен сам отринуть искушение. Здесь мы ничего сделать не можем.

Амти попыталась подойти к Неселиму, но сосуды, вырвавшись из пола, опутали ее ноги, не давая двинуться.

— Неселим! — крикнула она. Неселим повернулся к ней, вдумчиво кивнул.

— Нет, все нормально. Спасибо за беспокойство.

Они двинулись дальше. Адрамаут, как кот, толкал рукой сердечки, будто они не знали для него ничего, кроме забавной игрушки. Амти отовсюду слышала:

— Съешь меня!

И знала, что в каждом сердечке, размером всего с яблоко, скрываются ответы на ее самые главные вопросы. Как это — убивать? Что будет с Эли? Что будет с Аштаром, Шайху и Мелькартом? Кто первый придумал рисовать? Как рисунок возникает в голове? Чей это дневник она до сих пор несет с собой? Как им спастись? Какая на вкус вода? Как сделать так, чтобы воплотить в картине всю красоту всего мира? Откуда взялся язык и почему мы на нем говорим? Что такое сознание? Что такое сама Амти?