Коробка в форме сердца - Кинг Джозеф Хиллстром "Хилл Джо". Страница 18

– Я хочу помочь тебе, – говорил Крэддок пленнику уже на английском языке. – Ты в беде, понимаешь? Но я могу помочь, для этого тебе надо только слушать. Не думай. Просто слушай звук моего голоса. Уже почти стемнело. Скоро ночь. Ночью мы включаем радио и слушаем радиоголос. Мы делаем то, что говорит нам радио. Твоя голова – это радио, а мой голос – единственная передача.

Джуд оглянулся и увидел: Крэддока больше нет. На том месте, где он сидел, теперь стояло старое радио, передняя панель горела зеленым светом. Голос Крэддока исходил изнутри.

– Твой единственный шанс выжить – делать все, что я скажу. Мой голос – единственный голос, который ты слышишь.

У Джуда в груди разлился холод. Ему не нравилось происходящее здесь. Он вдруг обрел способность двигаться и тремя шагами добрался до стола. Он хотел избавиться от голоса Крэддока. Схватив шнур, что шел от радиоприемника в розетку на стене, он изо всех сил дернул. Вспыхнули синие искры электричества, руку его ударило током. Он отпрянул, бросил провод на пол. А радио продолжало говорить как ни в чем не бывало.

– Стемнело. Наконец-то стемнело. Время пришло. Видишь нож в коробке? Можешь взять его. Он твой. Возьми его. Поздравляю с днем рождения.

Вьетконговец с любопытством потянулся к черной коробке, взял нож. Он поворачивал его то одной стороной, то другой, и лезвие вспыхивало отраженным светом.

Джуд придвинулся к радиоприемнику, чтобы разглядеть, как он выключается. Правая рука все еще болела после удара током и плохо слушалась. Кнопки включения Джуд не нашел, поэтому стал прибавлять громкость, пытаясь заглушить голос Крэддока. Внезапно из радио вырвался звук, который Джуд сначала принял за помехи в эфире, но быстро признал в нем атональный гул большой толпы, тысячеголосый неслаженный хор.

Мужской голос с уверенной и рассудительной интонацией диктора пятидесятых годов произнес:

– Стоттлмайер гипнотизирует их сегодня своим удивительным броском, и вот уже пал Тони Кониглиаро [17]. Вероятно, вы слышали, что невозможно заставить человека под гипнозом делать то, чего он не хочет. Но как видите, это не соответствует истине. Конечно же. Тони вовсе не хотел так замахиваться на последней подаче. Любого можно заставить сделать все, что угодно. Надо только размягчить его как следует. – Сухой короткий смешок. – Позвольте мне продемонстрировать сказанное на сидящем перед нами желтозадом Джонни. Джонни, пальцы твоей правой руки превратились в ядовитых змей! Осторожней, они могут укусить тебя!

Вьетконговец дернулся в кресле, в ужасе отставив от себя руку. Его ноздри затрепетали, глаза сузились, на лице появилось выражение яростной решимости. Джуд резко повернулся к вьетнамцу, хотел крикнуть, чтобы тот не слушал, но голос не повиновался ему. Пленный резко выдохнул и с размаху опустил нож.

Пальцы его правой руки упали на пол. Только это были не пальцы, а змеиные головы – черные, блестящие. Вьетконговец не закричал. Его влажное, миндального цвета лицо триумфально просияло. Он поднял правую руку, почти гордо демонстрируя обрубки пальцев. Из ран, пузырясь, текла кровь.

– Этот гротескный акт отсечения собственных членов был представлен вам при содействии апельсинового «Мокси» [18]. Если вы еще не пробовали «Мокси», то пора уже сделать этот шаг и узнать, почему сам Микки Мантл [19] считает этот напиток уникальным.

Джуд отвернулся и заковылял к двери, чувствуя тошноту в глубине горла, ощущая привкус рвоты. Боковым зрением он видел в окне качели. Они все еще поднимались и опускались. Но на них никто не сидел. Собаки спали в траве.

Он почти вывалился в дверь, пошатываясь, преодолел две ветхие ступеньки вниз и оказался в пыльном заднем дворике на родительской ферме. На камне, спиной к нему, сидел отец и точил о черный кожаный ремень опасную бритву. Раздававшийся звук удивительно походил на голос мертвого старика – или, наоборот, голос старика походил на этот звук? Джуд не знал, что думать. На траве перед Мартином Ковзински стояла стальная ванна с водой, в ней плавала черная мужская шляпа. Шляпа в воде была так ужасна, что при виде нее Джуд едва не закричал.

Резкий солнечный свет падал ему прямо в лицо, лился непрерывным потоком тепла. Он шатался от жары, покачивался на пятках, прикрывая глаза рукой. Мартин проводил лезвием по ремню, и на черной коже выступали крупные капли крови и падали на землю. Когда Мартин вел бритву от себя, ремень шептал слово «смерть». Когда бритва возвращалась, слышалось слово «любовь». Джуд не стал задерживаться, чтобы заговорить с отцом, он пошел дальше за дом.

– Джуд, – позвал его Мартин. Джуд не удержался и оглянулся. Отец был в темных очках, какие носят слепые: круглые черные линзы в серебристой оправе. Когда в них отражалось солнце, они вспыхивали нестерпимо ярким светом. – Ты бы лучше вернулся в кровать, сын. Ты весь горишь. А куда ты собрался в таком наряде?

Джуд оглядел себя и увидел, что одет в костюм покойника. На ходу, не замедляя шага, он принялся расстегивать пуговицы пиджака. Но его правая рука все еще плохо двигалась, была вялой и неуклюжей (словно это он, а не вьетнамец оттяпал себе пальцы), и пуговицы не поддавались. Через несколько шагов он перестал стараться. Ему было плохо, он парился в черном костюме под немилосердным солнцем Луизианы.

– Уж не на похороны ли идешь? – спросил отец. – Поосторожнее там. А то, глядишь, тебя самого похоронят.

Из ванны, где раньше плавала шляпа, взлетела ворона, хлопая крыльями и вздымая искрящиеся фонтаны брызг, – как раз в тот миг, когда мимо проходил Джуд запинающейся походкой пьяного. Следующий шаг неожиданно подвел его к «мустангу», он упал на водительское сиденье и захлопнул за собой дверцу.

Через лобовое стекло он видел иссохшую, твердую землю. От жары казалось, что она дрожит, будто отражается в воде. Джуд взмок от пота. Ему не хватало воздуха в костюме покойника: слишком он тесный, слишком жаркий, слишком черный. Откуда-то донесся слабый запах гари. Жар сильнее всего ощущался правой рукой. Джуд уже не мог сказать, что рука болела. Теперь в ней чувствовалась ядовитая тяжесть, набухающая не кровью, а расплавленным металлом.

Его цифровая стереосистема исчезла, вместо нее появилась оригинальная «мустанговская» магнитола. Он повернул рукоятку, чтобы включить радио. Его правая рука была такой горячей, что оставила след на пластике – нечеткий оттиск большого пальца.

– Если и есть в мире слово, которое может изменить вашу жизнь, дети мои, – заговорило радио энергичным, мелодичным, однозначно южным голосом, – если и есть такое слово, то я скажу вам его. Это «святойпредвечныйиисус»!

Джуд сложил руки на руле. Черная отделка немедленно начала плавиться и потекла у него из-под пальцев. Он наблюдал, ошеломленный, удивленный. Руль быстро терял форму.

– Да, если вы будете хранить это слово в сердцах, будете беречь его, будете прижимать его к себе, как ребенка, то оно спасет вам жизнь, правда. Я верю в это. Слушаете ли вы мой голос? Слушаете ли вы только мой голос? Вот еще одно слово, что может перевернуть мир с ног на голову и открыть вашему взору бесконечные возможности живого духа. Это слово «тьма». Позвольте мне повторить его, дети мои. Тьма. Наконец наступает темнота. Мертвые тянут живых вниз. Мы помчимся по дороге вместе, аллилуйя.

Джуд снял ладонь с руля и положил ее на пассажирское сиденье. Обивка тут же задымилась. Он поднял руку, потряс ею, но теперь дым шел прямо из рукава, из костюма мертвого старика. Машина вдруг оказалась на шоссе, оно тянулось длинной черной полосой, разрезающей южные джунгли пополам. Деревья задыхались в объятиях лиан, все свободное пространство захватил густой кустарник. Под накатывающими дрожащими волнами жара был виден покоробившийся асфальт.

Радио теряло сигнал, звук то появлялся, то исчезал, а иногда Джуд слышал обрывки других передач. Речь радиопроповедника – а на самом деле никакого не проповедника, а самого Крэддока, присвоившего чужой голос, – иногда перебивалась музыкой. Мелодия показалась Джуду жалобной и древней. Такую ожидаешь услышать на пластинках студии «Фолкуэйс» [20]: печальные и в то же время сладостные переборы одинокой гитары в минорном ключе. Джуд подумал совершенно равнодушно: «Он может говорить, но не умеет петь».