Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим - Дали Сальвадор. Страница 7

Звоните во все колокола! Пусть крестьянин, сгорбленный на своем поле, расправит спину, подобную стволу оливы, искривленной трамонтаной(Северный ветер на Средиземном море (прим. пер.).), подопрет щеку мозолистой рукой в благородном жесте мыслителя…

Глядите! Родился Сальвадор Дали. Стих ветер, и небо ясно. Средиземное море спокойно и на его гладкой поверхности радугой сверкают семь лучей солнца, как на рыбьей чешуе… Все они наперечет – и что с того? Сальвадору Дали больше и не нужно!

Точно таким же утром греки и финикийцы вошли в проливы Росас и Ампуриас, чтобы создать здесь колыбель цивилизации, – и вот театрально чистые пеленки Сальвадора Дали оказались посреди равнины Ампурдан, в центре самого четкого и прозрачного пейзажа в мире.

Пусть рыбак с мыса Креус положит весла под подогнутые колени и задержит их на мгновение, чтобы стекла вода, пусть выплюнет в море окурок изжеванной сигары и утрет рукавом сладкую слезу, вот уже четверть часа копившуюся в глазу. И пусть он обратит взор в мою сторону!

И ты, Нарсиссе Монтуриол, великий сын Фигераса, изобретатель и конструктор первого батискафа, подыми на меня свои серые глаза. Посмотри! Ты ничего не видишь? И все остальные тоже?

В доме на улице Монтуриол родители любуются своим новорожденным.

Бедные мои! Запомните, что я вам сейчас скажу. Все будет иначе в день моей смерти!

Глава четвертая

Ложные воспоминания детства

Мне исполнилось семь лет, и отец решил отдать меня в школу. Он вынужден был применить силу и потащить меня за руку. Я заорал и закатил такой скандал, что все торговцы бросились из-за прилавков поглазеть на нас. Родителям удалось научить меня двум вещам: я знал алфавит и умел писать свое имя. Через год учения в школе они обнаружили, что я полностью забыл эти азы. И не по своей вине. Просто мой учитель весь учебный год приходил в класс только затем, чтобы поспать. Звали его г-н Траитер, что по-каталонски означает «омлет». Это был поистине фантастический персонаж; концы его седой раздвоенной бороды были так длинны, что спускались ниже колен, когда он садился. Борода цвета слоновой кости вечно была в желтых и рыжих пятнах – такими бывают пальцы курильщиков, а иной раз клавиши пианино, хотя пианино не курит.

Г-н Траитер тоже не курил. Это помешало бы ему спать. Но, ненадолго пробуждаясь, он нюхал чрезвычайно крепкий табак, от которого оглушительно чихал в огромный, весь в охряных пятнах, носовой платок, который он очень редко менял.

Г-н Траитер был похож на помесь Толстого и Леонардо. Плохо одетый, дурно пахнущий, он к тому же носил цилиндр – редчайшую в наших краях вещь. Однако его спасала репутация умного человека. По воскресеньям он совершал вылазки и возвращался на повозке, битком набитой готическими фигурками и рельефами, которые он выкрадывал из церквей или скупал за бесценок. Однажды, обнаружив в нише колокольни античный рельеф, он был под таким впечатлением, что решился отбить его ночью. Но рельеф был одним целым со стеной – и колокольня обрушилась, а два колокола упали на соседний дом, пробили крышу, всполошили жившую там семью и подняли на ноги всю округу. Г-н Траитер едва унес ноги, сопровождаемый градом камней. Этот случай взбудоражил жителей Фигераса, но послужил лишь к вящей славе учителя, прослывшего отныне жертвой любви к Искусству. В результате своих поисков г-н Траитер выстроил в предместье довольно безвкусную виллу и захламил ее всеми сокровищами, накопленными в обобранном им крае.

Почему отец выбрал для меня школу с таким чудаком учителем, как г-н Траитер? Мой отец был одним из вольных каталонских мыслителей, сыном чувствительной Барселоны, членом хора Хосе Ансельмо Клаве, фанатиком процесса Феррера. И он был принципиально против обучения в школе Братьев, куда я должен был бы поступить по своему происхождению. Он решил, что я должен учиться в общей школе, и это было воспринято как эксцентричность. Никому не было известно о способностях г-на Траитера – ибо никто, кроме бедняков, не доверял ему своих детей. Таким образом, я провел первый учебный год с самыми бедными детьми Фигераса, и это развило мою естественную склонность к мании величия. Мог я разве не думать о себе как об исключительном, бесценном и утонченном существе, будучи богачом среди окружавших меня бедняков? Я единственный приносил с собой горячий шоколад в термосе, на чехле которого были вышиты мои инициалы. Стоило мне слегка поцарапаться – и мне тут же перевязывали палец или колено чистым бинтом. Я носил матросский костюмчик, расшитый золотом на манжетах. Мои тщательно расчесанные волосы были всегда надушены – и простодушные дети поочередно подходили ко мне, чтобы понюхать мою голову. Я единственный носил начищенные ботинки, а случалось мне потерять с них серебряную пуговицу – и мои босоногие соученики дрались до крови, лишь бы завладеть ею. Я не играл с ними и даже не разговаривал. Впрочем, и для них я оставался настолько чужим, что они настороженно подходили ко мне лишь затем, чтобы полюбоваться носовым платком или новехонькой тростью из гибкого бамбука с серебрянным набалдашником.

Чем я занимался целый год в этой нищей начальной школе? Вокруг меня, одинокого и молчаливого, играли, дрались, орали, плакали и смеялись жизнерадостные детишки. Как я был далек от них, от владеющей ими потребности действовать! Я был им полной противоположностью. И меня восхищали эти лукавые бестии, умеющие чинить перья и мастерить фигурки из листка сложенной бумаги. Как ловко они завязывали и развязывали шнурки на своих паршивых башмаках! А я… я мог провести взаперти весь день лишь потому, что не мог справиться с дверной ручкой. Я терялся в любом, даже знакомом доме. Мне никогда не удавалось самому снять матросскую курточку, а любые попытки сделать это были связаны с риском погибнуть от удушья. Какие бы то ни было практические действия были мне чужды – и приметы внешнего мира все больше пугали меня.

Г-н Траитер вел все более растительный образ жизни, почти не просыпаясь. Казалось, сны укачивают его, то как легкую тростинку, то как тяжелый ствол дуба. Краткие пробуждения позволяли ему сделать понюшку табаку, чихнуть и дернуть за ухо сорванца, нарушившего его сон. Итак, что же я делал весь этот пустой год? Только одно, но очень пылко – я сочинял «ложные воспоминания». Разница между ними и подлинными такова же, как между фальшивыми и настоящими бриллиантами: фальшивые выглядят более естественно и ярче сверкают. Уже тогда я любил ностальгически вспоминать действо, которого на самом деле не было. Якобы я наблюдаю, как купают голенького младенца. Меня не интересует, мальчик это или девочка, я смотрю на ягодицу, где в дыре величиной с апельсин так и кишат муравьи. Малыша вертят из стороны в сторону, на миг укладывают на спину, и я думаю – муравьев вот-вот раздавят. Но ребенок вновь на ножках – и муравьев больше не видно. И дыра исчезла. Мне трудно определить дату появления этого ложного воспоминания, но оно из самых ярких.

С семи до восьми лет я жил во власти мечтаний и грез. Позднее я так и не смог отделить подлинное от воображаемого. Моя память так смешала реальность и вымысел, что лишь сейчас, объективно оценивая события, я могу понять, насколько абсурдны некоторые из них. К примеру, одно воспоминание связано с Россией – и я знаю, что оно ложное, поскольку никогда не бывал в этой стране.

Первые представления о России связаны для меня с г-ном Траитером. После так называемых уроков наш учитель приводил меня иногда к себе домой. Это место долго оставалось в моей памяти страшно загадочным. Должно быть, это странное жилье походило на кабинет Фауста. На полках огромной библиотеки вперемешку с толстыми пыльными томами было немало таинственных и причудливых вещиц, возбуждавших мое любопытство и будивших воображение. Г-н Траитер сажал меня к себе на колени и неуклюже трепал по подбородку большим и указательным пальцами руки, которая цветом, запахом и сморщенностью напоминала увялившийся на солнце и слегка подгнивший картофель. (В это же время в России, в Ясной Поляне, другое дитя. Гадючка, моя жена, сидела на коленях другого старца, земного, кряжистого и задумчивого, – графа Льва Толстого.)