Из жизни единорогов - Патрик Рейнеке. Страница 31

— Угу.

Любопытно: как она действует? Может быть, разъединенные половинки притягиваются друг к другу, одновременно вытягивая их обладателей в какое-то особое потустороннее пространство? Но тогда, почему во сне у нас на шее не было никаких винкелей? Нет, в любом случае, любопытно… Но самое любопытное заключается в том, что, оказывается, в это пространство можно попасть по собственной воле!.. Эх, Штернушка!… Может, хотя бы там мне удастся тебя достать…

— А в самый последний раз, до того как ты снял свою половину, ты что во сне видел?

— В последний?

— Ну, накануне того дня, когда я потерял сознание.

— Ничего не видел, — нехотя говорит он, грызя кончик ногтя. — Лежал там один в куче листьев и смотрел на звезды.

— Ага… А когда ты догадался, что мы с тобой видим эти сны одновременно? — спрашиваю я, вспоминая его странную выходку в каталоге после моего последнего сновидения.

— Да я с самого начала был в этом уверен!

— Почему? — я аж вскакиваю от удивления. — Почему, Штерн? Ты, что считаешь, что это в порядке вещей, чтобы два незнакомых между собой человека видели напополам один и тот же сон?

— Да для меня вообще такие сны — не в порядке вещей, — мрачно ворчит он. — Я же тебе говорил уже, что я вижу во сне только одни абстракции.

— Да? — я все никак не могу в это поверить. — А эротические абстракции тоже бывают?

Он закатывает глаза.

— Да, бывают.

— Ого! — я поворачиваюсь к книжной полке, на которой стоят его рисуночки. Но в темноте все равно ничего не видно. Надо будет днем их внимательно поизучать.

— Поэтому, естественно, когда я увидел во сне тебя, я решил, что ты мне снишься, потому что сам этого хочешь. И потом ты настолько подозрительно вел себя в библиотеке…

— Это я-то подозрительно себя вел?!

— Да. А кто? Я что ли? Ты же постоянно делал вид, что тебе ничего не снится.

— Ну, знаешь ли!… Вообще-то обычно людям снятся сны в строго индивидуальном порядке! Вообще-то это такая специфическая продукция мозга, если ты не знал! Как мысли или фантазии.

— Да, я знаешь ли, в курсе, что это продукция мозга! Но только мысли людям довольно часто приходят в голову одни и те же. Про фантазии я уж просто молчу. Судя по массовой культуре, сплошь одна и та же банальность.

— То есть ты, правда, даже не думал, что это может быть обычное индивидуальное сновидение? С самого начала?

— Да.

— И как же ты себе это объяснял, до того, как понял, что все это из-за сломанного могендовида?

— Ну… я думал, что ты за мной охотишься.

Хм.. «Настало время охоты!» было написано на том последнем осеннем листке в папке со стихами… Преследуемый так не напишет.

— А тебе не нравится, когда за тобой охотятся? Самому хочется быть охотником?

Он прекращает грызть ноготь и вместо этого начинает усиленно тереть ладонью глаза.

— Сенча, я вообще уже ничего не знаю, чего мне хочется, — устало говорит он, глядя в сторону. — Но тогда я к этому точно готов не был.

— Ага… А давай проверим?

— Что проверим?

— Ну, узнаем, чего хочется…

— Не надо, Сенча.

— Почему?

— Потому что не надо.

— Ты чего-то боишься, что ли?

— Да, — отвечает он, подумав.

— Там же никого нет. Неужели меня боишься?

— Тебя-то мне чего бояться? — отвечает он мне с нервным смешком.

— А тогда кого? — совсем уже не понимаю я.

— Сенча, — он смотрит на меня очень серьезными глазами. — Понимаешь, у меня есть ощущение, что там мы другие, не такие, как здесь. Там начинает вылезать из души всякая дрянь. Всякие страхи… Разные желания, в которых сам себе не хотел бы признаваться…

— Ну, так это ж сон! Так и должно быть…

— Сенча, я, правда, не знаю, что мне там захочется с тобой сделать. Не уверен, что тебе это понравится.

— Откуда ты знаешь? Может, понравится.

— Улыбка мне твоя сейчас не нравится, вот что!

Потом, помолчав немного, он добавляет со вздохом:

— Откуда ты вообще знаешь, чего мне действительно хочется? Может, я на самом деле садист?

Бр-р-р… Я запрокидываю голову и, прикрыв глаза, начинаю вспоминать мой последний сон, где мы с ним боролись. Вроде по всему выходило, что зачинщиком был я. После того, как в предыдущую ночь он, доведенный мною до бешенства, бросил меня на землю, я начал отчаянно сопротивляться. И боролись-то мы собственно потому, что я хотел непременно оказаться сверху, а он хотел меня удержать прижатым к земле, чтобы я не царапался и не кусался. Потом я вспоминаю, как в последний момент мне все же удалось положить его на лопатки, при том, что он гораздо сильнее. Никогда бы у меня этого не получилось, если бы он мне не поддался. Кто еще тут, интересно, из нас больший садист?…

— Нет, не думаю.

Но его этот аргумент явно не успокаивает.

— Послушай, давай наденем их и настроимся на то, что просто полежим там рядом в этом лесу и посмотрим на звезды. Раз ты их там видел, когда был один, может быть, и я их увижу.

— Чего-то тебе явно с огоньком не терпится поиграть, я смотрю, — насмешливо говорит он.

— Ну, Штерн, — смеюсь уже я. — Ну, дай ребенку спички! Ты же умный, взрослый, все равно ж отнимешь, если я что-то не то буду с ними делать.

— Кто-то мне недавно замечание сделал, — с усмешкой говорит он, — чтобы я с такими вещами не играл…

— Ну так то здесь. А я про там, — продолжаю канючить я.

— Пойду подумаю, — говорит он, кидая мне на одеяло цепочку с треугольником. И уходит, типа, в ванную или в туалет. Думает он там! Ха-ха…

Возвращается он, однако, в гораздо более сумрачном состоянии, чем ушел. Забирает у меня свой винкель, одевает на шею. Потом, так и не снимая своего халата, забирается под одеяло. Лежит на спине и долго молчит. Я, уже пристроившийся было читать Борхеса, с осторожным интересом наблюдаю за его неподвижным лицом.

— Сенча, — произносит он, наконец. — Я должен сказать тебе одну вещь. Я никогда не сделаю ничего, что бы могло нанести тебе какой-то вред или причинить тебе боль, физическую или моральную. Запомни это, пожалуйста. Я понятия не имею, что там будет во сне. Но я тебя очень прошу, что бы там ни случилось, не суди меня здесь по тому, с чем ты можешь столкнуться там.

Я откладываю книгу, выключаю свою лампу, придвигаюсь к нему и подсовываю руку ему под шею. Он тут же поворачивается на бок и утыкается мне носом в плечо. Я глажу его по голове, шепчу ему, что все будет хорошо. А сам думаю: вот бы не надо было никуда переноситься, ни в какие сумеречные леса, а поцеловать бы его в глаза прямо здесь. Но здесь нельзя. Здесь на книжной полке лежали его стихи, написанные той, по ком все еще болит его сердце. Здесь его только что трясло от одной мысли, что он может хотеть не только ее, но и меня. Поэтому все — там, где не будет никого, кроме нас двоих. И где по пробуждении все можно будет списать на сон.

* * *

Мы лежим в куче пожухлой листвы среди голых деревьев под темным беззвездным небом. Лежим в той же позе, в которой оба заснули у него на кровати. Я открываю глаза первым и тут же начинаю целовать его дрогнувшие веки, он крепко обнимает меня и уже не я, а он меня целует в губы, но тут я касаюсь его лица пальцами и шепчу ему: «Не двигайся», переворачиваю его на спину, и делаю все то, что мне давно хочется с ним сделать. За эти несколько минут я узнаю, что у него безумно нежная почти бархатная на ощупь кожа, что объятья его непривычно крепки, что целоваться он не умеет, искренне полагая, что делать это можно только одними губами; он не знает, что делать со своими руками, не знает, как быть с моим телом, и бессознательно повторяет за мной мои движения; он невозможно красив с бессильно запрокинутой головой и с трепещущими ресницами, и я не могу не поражаться тому, как сотни раз любуясь им дома и в библиотеке, я даже предположить не мог, насколько он может быть еще красивее; стон, который срывается с его приоткрытых губ, повергает меня в совершеннейшее изумление, и почему я думал, что стонать могут только женщины?.. Когда он поднимает голову, я как раз слизываю его белое семя со своих пальцев: