Банк - Данилов Всеволод Семен Данилюка. Страница 14

— Недобро, говоришь? — От подзабытого мельгуновского тона оба визитера зябко поежились. Когда на каком-нибудь совещании, конференции или — прежде — парткоме начинал Мельгунов говорить вот так — тихо, будто первое, обманчиво легкое дуновение пришедшей бури, — человека, к которому он обращался, охватывал озноб. Потому что многие — и справедливо — полагали, что пишет академик Мельгунов, что говорить, основательно, но выступает — уничтожающе-блестяще. Потому как из работ своих — точных, лаконичных, выверенных — выжимает он главное, что и составляет суть мельгуновскую, — страстную, обжигающую противников насмешливость.

Забелин нередко сравнивал его с другим, в чем-то очень похожим человеком — Второвым. Но если Второв был испепеляющей, пышущей жаром лавой, то Мельгунов — едчайшей, прожигающей кислотой.

— Недобро! — с нажимом повторил Мельгунов. — Вам для чего мозги даны были? Для чего мы их знаниями годами фаршировали? Чтоб вы себе стойла уютные состроили?! Или все-таки чтоб другим рядом с вами теплее было? Я уж не говорю, что себя как ученых списали, ну да — вычеркнули и забыли. А о тех, кто растил вас, об альма-матер вашей — не о себе, имя Мельгунова, слава богу, не из последних. — Он потряс сухой ладошкой. — О святом говорю — о науке. Вот сидите оба, холеные, друг перед другом кичитесь…

— Юрий Игнатьич, ну поклеп же, — заерничал было Макс, но прервался под повелительным жестом. А Забелин и не возражал — бил Мельгунов по площадям, давно пристрелянным им самим.

— Вот верите, мужики, без кокетства скажу — иной раз кажется, лучше б в восьмидесятых загнулся, когда подъем этот был, эйфория всеобщая. И я ведь, старый дурак, со всеми увлекся. Умер бы тогда — и не видел бы теперь, как все, что десятилетиями… Да столетиями! Не в семнадцатом году, почитай — в семнадцатом веке — начиналось. Чему отдался — и на глазах в ничто. С коллегами западными стараюсь реже видеться. Приглашают. Помочь вот даже предлагают, — кивнул он в сторону пачки писем, сваленных в углу «матерого» письменного стола. — А я не еду. Это они ко мне всю жизнь за наукой ездили. И чтоб я теперь перед ними с протянутой рукой!

— Школа Мельгунова, — ностальгически припомнил Макс.

— То и стыдно. Нет уж той школы. Институт — коробка одна. А внутри — выжиги какие-то куроводят.

— Ну, директор-то института, сколь я знаю, по-прежнему уважаемый Юрий Игнатьевич, — осторожно подправил увлекшегося учителя Забелин.

— Того особо стыжусь. — Мельгунов потянулся к трубке, успокаивая себя, нарочито неспешно принялся набивать ее табаком.

— Юра! Опять шумишь на гостей? А ну, очищайте столик, братцы. — Майя Павловна, увешанная блюдами с закуской, вошла в комнату. — Ребята принесли, — пояснила она на вопрошающий при виде икры и семги взгляд мужа. — Мы-то сегодня не ждали. Сами-то много ли едим?

Забелин поспешно откупорил коньяк, показал его Майе Павловне, и та разудало согласилась:

— Но чуть-чуть. В честь вашего приезда.

— Ну что ж, бывшие коллеги. — Юрий Игнатьевич, отложив нераскуренную трубку, поднялся. — Не скрою — радостно мне вас видеть. Горько — тому есть причины, но и радостно. Вы ведь из лучших. Посбегали, правда, отряхнули прах, так сказать…

— Юра!

— Да нет. Я без камня за пазухой. И не в вас это. Жизнь эту скотскую признать не могу.

— Юра!

— И не признаю! Ну, за встречу так за встречу.

Едва выпив, Максим выхватил бутылку из-под локтя Забелина и моментально разлил.

— Между первой и второй перерывчик небольшой, — объявил он свое излюбленное. — Да и расслабиться чуток не мешает.

Они и расслабились. Полчаса спустя умиленная Майя Павловна, приобняв захмелевшего мужа, вместе с остальными слушала эмигрантскую эпопею парившего над столом Макса.

— Стало быть, без семьи вернулся, — подвел итог услышанному Мельгунов. — Надолго? Или попатриотствовать чуток?

— Может, и вовсе навечно. Я тут, Юрий Игнатьевич, в Эмиратах был, в пустыне на сафари. Там такие есть верблюжьи яблоки. Яблоко ветром вырвет и мотает — мотает по пустыне. Так вот надо ли ему за это пенять? — И Максим потянулся к недопитой рюмке.

— И то правда, — вступилась Майя Павловна. — Чего ты, Юрий Игнатьич, парня-то травишь? Разве он виноват, что так живем? И так вон чуть с самолета — и к тебе.

Она натолкнулась на насупившийся взгляд мужа, деланно всполошилась:

— Совсем забыла чайник поставить. Розетка, правда, барахлит.

— Юрий Игнатьевич, вы нас уж очень-то мордой по столу не возите. — Макс дождался, когда Майя Павловна выйдет. — Хоть мы и свиньи, но вашего скотного двора. Не чужого.

— Хотя мне-то и впрямь прощения нет, что за столько лет ни разу, — склонился покаянно и Забелин. — Но слышал, что вы на царстве. Ну и считал по привычке: раз так, все, стало быть, в норме. До сих пор не знаю, что там между нами произошло: истинное или придуманное, — Макс, заметив, как при этих словах зло «стрельнул» глазом Мельгунов, под столом ущипнул Забелина за коленку, — но только вы для нас тот, кого предать невозможно. Кого предать, как себя.

— Как излагает, — позавидовал Максим.

— Словом, Юрий Игнатьевич, я здесь. И хочу помочь.

— Хотим.

— Хотим. Но для того знать надо, где вы сейчас стоите. Мельгунов — флаг гордый. А вот что под ним?

— Дело под ним гибнет, ребята. И люди гибнут или мельчают. Вот что худо. Не хочется об этом. Да и кому себя лишний раз дураком вспоминать приятно?

— Юрий Игнатьич, ну вам-то кокетничать, — шумно не одобрил Макс. — И слышать неловко.

— В чужое дело полез, потому и дурак. Мы ж оборонные. Акционированию не подлежали. Все темы, кроме пилотных, — по госзаказам шли. Потом заказы прекратились. А там и с зарплатами начались перебои. Потом народишко побежал. Из лучших. Надо было думать, как костяк сохранить и чтоб при этом институт не разворовали. Видел же, что у смежников делается, как вокруг нувориши пиратствуют, — он не то чтоб скосился на Забелина, но стало понятно, о чем подумал, — все, что подвернется, заглатывают, обсасывают пенки. А прочее — выплевывают. Предложили вариант — акционироваться. Самим. Чтоб большинство акций у себя, у людей наших то есть.

— У коллектива, — подсказал Забелин.

— Был коллектив, да весь вышел. От акционирования этого хваленого лучше-то не стало. Минобороны после этого на нас «облегчился» — одной головной болью меньше. Я потом на симпозиуме замминистра встретил, так при всей его челяди влепил. Что ж ты, говорю, пердун старый, делаешь? По выставкам да по презентациям тусуешься. Ну что ж ты все разворовываешь? Хоть что-то на поддержание оставь. Жить-то осталось ничего. Ведь собственные внуки добрым словом не помянут. Захихикал, да и бочком… Тоже школа. Ну хорошо, эти-то старые ворюги! Они еще в казармах с портянок воровать начали. Но вот чего не пойму! Вы-то, нынешние! Пусть в основном недоучки, но все ж таки недоучки из ученых — некоторые вон степени какие-никакие имеют. — Он вновь требовательно оглядел Забелина. — Банки-то, сколь знаю, как раз недоучки из химиков-физиков по большей части и сорганизовали. Там, где надо было деньжат нахапать, мозги быстренько раскрутились. Что ж вы в главном-то не доперли? Набросились ресурсы почем зря растаскивать. Из глотки друг у друга рвете. Так как же простой вещи-то не сообразить, — не нефть, не золото, не алюминий — меня покупать надо! Не к чувствам обращаюсь — то атрофировано. Но к разуму жадному.

Заметил, как гости быстро переглянулись.

— Что зыркаете? Решили — крыша у старика поехала? Налей еще. Поедет от таких-то дел. Такую страну за несколько лет разворовать. Это ж какой коллективный разум потребовался. Вот тоже Гиннесс из Гиннессов. И дружно так, согласованно. Иногда подерутся за кусок, но опять же внутри крысятника, и вновь дружно. Сырье разворовали так, что добыча теперь в убыток, промышленность в руинах, вооружением из последних сил приторговываем. Никогда не был сталинистом, но то, что теперь вижу, — это ж напалмом по душам. — Он побледнел, и Макс поспешно придвинул ему пепельницу с дымящейся на ней трубкой. — А решение-то есть! И куда какое дешевое.