Анизотропное шоссе [СИ] - Дмитриев Павел. Страница 62

Преобразились и магазины. На многочисленных рекламных плакатах — неожиданный блеск импортного лоска и НЭПовской роскоши. Но витрины уже оскудели, хотя в кондитерской лавке все еще выставлены красиво выложенные мармеладом портреты вождей. В галантерее — Маркс и Энгельс в окружении изящных дамских комбинаций, похоже, модницы еще не осознали, что следующий шанс купить красивое белье представится только когда они станут бабушками. В светящемся окне огромного, занимающего целый квартал торгового центра [260] — рисунок ромашки, в центре которой лицо девочки с большими черными глазами, по кругу идиотская реклама — «Есть дороже, но нет лучше пудры киска-лемерсье».

Неожиданно Александра толкнула меня под локоть и показала на короткий рядок торговок всякими мелочами, спасающихся от мороси под козырьком ТЦ:

— Смотри, смотри! Сам стоит!

— Кто, где?! — я с трудом оторвался от калейдоскопа рекламы.

— Да Солодовников же, младший! Вон, справа, в высоком картузе!

Пролетка уже миновала удобное для обзора место, но я успел разглядеть сгорбленного мужчину, чей возраст и вообще внешний вид не давали определить запущенные до кудлатости усы и борода. Однако род занятий не вызывал сомнений — он продавал с рук какие-то коробочки, крема или духи, точнее не разобрать.

— Чем же он знаменит?!

— Ты что, правда не знаешь?! — вскинула брови вверх Саша. — Сын бывшего владельца вот этого самого пассажа. Только представь, его отец по завещанию оставил городу двадцать миллионов рублей. Это еще перед войной!

— Ничего себе сумма! [261] — за три с лишним года в прошлом я успел твердо осознать, сколько золота содержал царский червонец. — Куда же их пристроили?

— Вот как раз этот идиот, — девушка небрежно махнула рукой за спину, — так и продержал деньги на счетах до самой революции. Жалко расставаться было. А дальше большевиков спрашивать надо.

— Тпру!!! — прервал нас крик извозчика. — Приехали, — он обернулся и широким жестом указал на вывеску «Мосторг». — Пожалте в «Мюр и Мерилиз».

Сооружение, у которого мы припарковались, менее всего походило на магазин. Скорее оно напоминало затейливую и лишенную симметрии комбинацию обычной многоэтажки с узкими, устремленными к небу готическими арками окон Собора Парижской Богоматери. Зато стоящее через дорогу здание подбирали не иначе как из соображений контраста. При более чем солидных габаритах оно напоминало кургузый амбар. [262] Всего один ряд нормальных окон на втором этаже, выше — редкие маленькие бойницы. Между домами, словно подчеркивая их «самобытность», красовался огромный кумачовый плакат, мокрый, он казался с земли почти черным. Но натянут справно, легко читаются слова: «Сбором утильсырья увеличим свой экспорт».

Тем временем подъехал Яков.

— Хватит глазеть, тут тебе не театр! — начал он командовать еще из пролетки.

— Почему? — возразила Александра. — Как раз…

— Лучше нормальное пальто купи девушке, пока я разбираюсь с жильем, — продолжил он, спрыгивая на мостовую.

— Холодно в плащике-то? — с ноткой злорадства посочувствовал я.

— Встречаемся через час, смотрите, без опозданий! — бывший чекист не стал спорить, но тут же «отомстил»: впихнул мне в руки оба чемодана, дернул кепку за козырек в шутливом салюте и растворился в толчее.

Легко сказать. За несколько минут, что мы протискивались через толпу у входа, на багаж в моих руках покушались трижды: некстати закрывшаяся тяжелая дверь, звероватая тетка с обитым стальными лентами сундуком в руках и долбанутый на голову воришка, попытавшийся располосовать бритвой импортную фибру, но добившийся только глубокой царапины на боку чемодана.

Да уж, это не берлинский гигант KaDeWe, и даже не особо полюбившийся мне магазин-дворец Wertheim. [263] Вокруг бессмысленная суета и толкотня очередей, узкие, явно не рассчитанные на такой поток людей лестницы. В теории — есть пара лифтов, однако в реальности они закрыты на бессрочный ремонт. Пришлось приткнуться в углу у лестницы, да отправить спутницу в самостоятельное путешествие по лабиринтам из прилавков и витрин, снабдив десятком червонцев. Сущий пустяк, около двенадцати долларов, если менять их на черном рынке. [264] Но Александра смущенно, но твердо уверила меня, что эдакой огромной суммы «хватит на все, еще останется», после чего торопливо убежала куда-то наверх.

Мне же оставалось только ждать, надеяться, верить… и гнать из головы мысли о предательстве. Ведь в теории, кто помешает девушке броситься с чистосердечным признанием «в органы»? Или, в лучшем случае, просто исчезнуть, оставив нас мучаться неизвестностью?

Чтобы отвлечься, я попробовал вслушиваться в разговоры проходящих мимо людей. Думать над каждым словом москвичей еще не приучили, поэтому они без стеснения поносили в полный голос все и всех: постное масло, советскую власть, соседей, жен, примусы, управдомов, скрипучие кровати и, конечно, мировой империализм. Но время от времени попадались вполне достойные рассказчики.

Например, парнишка в ковбойке и крепких футбольных башмаках с глуповатой ухмылкой на лице втолковывал полногрудой подруге о «настоящем пролетарском подходе к вопросам» товарища Вышинского, который торжественно обещал запретить употреблять в университетах церковные слова ректор и декан, а вместо них предлагал ввести в обиход знакомое каждому по фабрике: директор.

Стайка симпатичных машинисток-секретарш судачила о возможности реквизиций их средств производства — пишущих машинок. Дикость, на первый взгляд, но, оказывается, у частных зубных врачей Советская власть уже отняла кресла и инструменты — «для сельских больниц», из квартир музыкантов частенько увозят рояли, ибо их не хватает «для дарований из рабочего класса», обывателей же попроще пугают «неделей сундука», то есть всеобщим изъятием одежды и всяких ценностей — для продажи в пустых магазинах и вывоза за границу.

Пожилой господин в некогда богатой шинели, сохранившей темные, все еще не выцветшие следы от погон, шутил со своим коллегой или другом о том, что большевики поссорились с Фордом, когда тот в ответ на их желание построить в СССР завод производительностью три тысячи машин в год [265], ответил: «Обратитесь в игрушечную лавку».

Но чем дальше, тем тусклее становились «краски Боливии». Сперва, под неторопливое шарканье щетки, которой уборщица «скатывала» по ступенькам вал из грязных опилок, я лишь посмеивался про себя, понимая, как тяжело женщине вовремя оторваться от прилавка. Потом недоумевал и сетовал: «Все бабы — дуры». Затем просто ругался в голос — на отсутствие сотовой связи, на Александру, на чемоданы, на себя и собственную лень, а особенно на прохиндея Блюмкина, который, не иначе, специально меня подставил под удар — в случае предательства девушки. Минуте на сороковой не выдержал, потянулся в карман и нервно погладил смартфон, а потом зашитый в подкладке пиджака узкий непромокаемый конверт с презентационной подборкой из полусотни кадров на фотопленке. Мой самый последний шанс купить жизнь и свободу.

Пришлось, так сказать, озаботиться. Уж очень мне показалась обидной ситуация, в которую я влип зимой 1926 года, когда из-за собственной беспечности попал в концлагерь «за Обухова». Сейчас, после изучения учебников 21-го века и современных газет, а также знакомства с эмиграцией и товарищем Троцким, досадно втройне. Ведь четыре года назад, до разгрома всех видов оппозиции, катастрофического усиления репрессий и сворачивания НЭПа, у меня имелся реальный шанс «подружиться» с большевиками — в их более-менее коллегиальном виде, а потому вполне способном на здравые решения. Ныне слишком поздно, любое послезнание лишь усилит позиции единственного лидера, который, без сомнений, способен ради личной власти залить страну и мир реками крови. Даже если он сумеет закончить вторую мировую не в Берлине, а в Париже или Лондоне… Больше смертей, больше горя, страшнее коллапс неизбежного отката.

вернуться

260

Имеется в виду Солодовниковский пассаж. Разрушен в 1941 году в результате бомбардировки Москвы.

вернуться

261

Что составляло примерно 15 тонн золота или около 40 миллиардов современных рублей (более полумиллиарда долларов).

вернуться

262

Здание Большого Театра, вид сбоку.

вернуться

263

Универмаги Берлина. KaDeWe — до сих пор крупнейший в континентальной Европе, Wertheim — полностью уничтожен в ходе ВМВ.

вернуться

264

Официально в СССР 1930 года (и до 1937) доллар меняли на два рубля. Но курс черного рынка доходил до 7-10 рублей за доллар.

вернуться

265

Заводы Форда в то время выпускали около 1,8 миллионов машин в год.