Из Магадана с любовью - Данилушкин Владимир Иванович. Страница 69

— Это чудо. Давайте пить чай!

Они долго пили чай со свежим вареньем и раскраснелись от усердия. Было тихо, неумолимые драконы дремали на груди у Валюши.

— Вы даже не представляете, что вы для меня сделали. Я сегодня вязала…

Драконы лениво ухмылялись, но это не было заметно. Потому что за окном стояла ночь, а лампа не была зажжена. Одному из драконов крохотная капелька варенья попала прямо в пасть.

Следующим утром Вася Перемогин появился в учреждении первым и до работы успел починить два утюга. Он тихо напевал про руки золотые и отстукивал ритм то паяльником, то отверткой.

Валюша появилась лишь после обеда, и ее вторжение было болезненнее прежних. Она уселась за свой стол, охая и кряхтя, замерла и уставилась в окно. Спустя час, вспомнив что-то, оживилась, засуетилась, не сходя с места.

— Василий Степанович, — раздался ее громкий голос. — Перемогин! Подойдите! Ау!

Вася, подпрыгнув от неожиданности, очнулся от работы и деловито подошел к Валюше.

— Вот вам обещанное, — Валюша шмякнула сверток в Васину руку. Он принялся разворачивать бумагу, плохо соображая, что собственно произошло.

— Не шуршите! Своего стола нет?

Вася на цыпочках удалился восвояси. Развернув бумагу, он обнаружил разноцветный шерстяной шарф. Боже мой, какая прекрасная ручная работа! Не перевелись мастерицы на земле! Только женские руки способны делать такие поистине теплые вещи. Какая ровная вязка! Как точно улавливала она натяжение нити. Машина не сделает так ровно. Вася развернул шарф во всю длину и погладил его, словно ласкового умного зверя. И вдруг задел кончиками пальцев за что-то инородное. Боже мой! К шарфу была пристрочена узенькая полосочка материи с надписью, что сделан этот шарф в Иране и что это ручная работа. Боже мой, какая милая шутка!

Он помял шарф в руках, и лицо его скривилось. Не шутка! Он брезгливо свернул шарф, запаковал обратно в бумагу, подошел к столу Валюши:

— Вот. Возьмите. Обманщица!

После работы он впервые напился один, без компании. Он смаковал особую горькую настойку, но не мог перебить приторную сладость, заполняющую рот и горло, подкатывающую к самой макушке. В следующий раз он сварит варенье из хрена, редьки и перца!

А Валюша в это время сидела у себя на кухне и ела варенье, черпая ложкой из тазика, и размазывала по щекам приторно сладкие слезы.

Но проснулись они почему-то в одной постели, и как это произошло, история умалчивает.

А ПАРАМОША-ТО ГОЛЫЙ!

— Я своих тоже отправил на материк, — сказал приятель, подсаживаясь ко мне в ресторане. Июль, полгорода в отъезде на материке, оставшиеся млеют и наливаются соками, как прореженная редиска. Ни очереди тебе, ни толкучки, холостякуешь на полном довольствии общепита даже в воскресный день. А кормежка в «Магадане» хорошая, почти домашняя. Салатик из свеколки — первое средство против радиации, лангет из оленины во рту тает, хочешь — блины «память о теще». Пиво «Магаданское» темное, оно в голове просветляет.

Приятель — один из трех магаданцев, рядом с которыми я по-черному комплексую. Один остроумный слишком, другой успехом пользуется у слабого пола, а этот комплексно меня гнобит. В его присутствии прорезается во мне внутренний зверь — бледноспирохетная гнида, за что я сержусь на себя и негодую, будто совершил кражу со взломом, потом и коростой покрываюсь. Красавец с лицом дважды кавалера де Грие, женщины от него без ума, если он у них, конечно, есть.

Но это не самый главный кирпич преткновения. Дело в том, что недавно он нанес мне еще один удар в самое сплетение: в гонке жизни с препятствиями он как Бубка рванул с шестом и проник в дом под тюбетейкой, ну, обком, то есть. Я даже не знаю, как себя вести с ним. Может быть, компрометирую его своим затрапезным видом? Пойти, что ли, ботинки почистить носовым платком? Нет, надо собрать всю волю в кулак, даже если ее осталось не более щепотки. Плевать мне на его как бы успех — убеждаю себя. С другой стороны, нельзя быть извергом и не дать человеку погарцевать! От меня не убудет, а ему праздник.

— Так ты теперь уже на ковер можешь начальника управления вытянуть? Как они себя называют — генералами, — спрашиваю и хихикаю, как мелкий подхалим.

— Перебор, — возражает приятель, светясь, однако от удовольствия. — Пока не могу. А хочешь, по старой дружбе что-нибудь тебе достану? — Приятель оживляется, голос его приобретает силу и глубину, будто бы через секунду он разразится оперной арией, а жестикуляция у него просто как у Марселя Марсо роскошная: еле заметные движения, как если бы весь стол был заставлен телефонами, а он высматривал, какой включился. — Я позвоню Борису Михайловичу, а он Ивану Ивановичу, а он Григорию Петровичу… Только ты сам вначале должен позвонить. В десять. Договорились?

Благодарю и отказываюсь, испытывая немалое облегчение. Он шумно вздыхает, будто я свалился горой с плеч. Будто он засовывал свою мудрую голову в пасть тигру, но обошлось без царапины. Разве что немного слюны.

Когда мы вышли из ресторана, налетел холодный пронизывающий ветерок. Приятель зябко передернул плечами, и этот жест перечеркнул его солидность.

— А взять бы нам с тобой на рыбалку махнуть! Я вездеход достану. Борису Михайловичу позвоню, а он Григорию Петровичу. Только ты мне напомни, а то я замотаюсь. Обязательно как-нибудь звякни. У меня, правда, через секретаршу, но я предупрежу.

И только мы отстранились друг от друга, чтобы разойтись, какой-то малорослый недобритый субъект вынырнул из-под земли, как танкист из люка, вцепился в лацканы пиджака моего приятеля и поцеловал его взасос.

— Здравствуй, Парамоша! Родной ты мой! Небось, Галкина не узнал?

Лицо приятеля исказилось гримасой, из которой он в два-три жевания и причмокивания вылепил пластилиновую улыбку.

— Ты, Парамоша, теперь человек большой, на персональных машинах ездишь, тебя на сраной козе не достанешь.

— Нет у меня персональной, — взвизгнул мой приятель, и я поразился его фальцету. Прохожие, те, что подальше, оглядывались на нас, а ближние шарахались, как из-под колес мотоцикла.

— Персональной нет? Так ты же в этом самом? Бедненький! А что это мы как бичи стоим. Пошли вздрогнем!

Парамоша замялся, но Галкин не дал ему сорваться с крючка. И вот мы вновь открыли тяжелую дубовую дверь. Ресторан на первом, а Галкин потащил нас на второй, в гостиницу, уверенно, как к себе, толкнул дверь люкса. Человек, который метнулся нам навстречу, всем своим видом пантомимически вскрикнул:

— Я слетаю, а?

— Давай, — Галкин хлопнул в ладоши, потер ими, будто с жестокого мороза и крякнул: должно быть, его трясла предалкогольная лихорадка.

— А знаешь, — Галкин щелкнул пальцами и наставил их на меня, будто пистолеты. — Этот бегемот Парамоша мне крупно помог в жизни. Я в море собирался на путину, а с моей дыхалкой разве бы взяли? Так он за меня рентген проходил. Поначалу-то мы вдвоем хотели соленых рублей хапнуть, да он увильнул, в начальники подался. — Галкин неестественно захохотал с хрипом и свистом и еще раз хлопнул в ладоши. Парамоша замер, будто подавился пустотой:

— Да у меня же селезенка! — Изрек он, наконец, будто из бутылки последние двадцать капель выдавил.

— Брось ты, Парамоша, какая у тебя селезенка! Вот у меня суставы, легкие и ливер. Трижды живой труп. Я из трех больниц сбежал. А ты, Парамоша, хоть и большая птица и высоко летаешь, а нет тебе счастья, потому что есть и побольше птицы и летают повыше. И с высоты какают на тебя. А ты им говоришь пардон и мерси!

Побелев, как слоновая кость, а затем как снег в пасмурный день, Парамоша решительно ухватил меня за локоть, сжал несколько раз в разных комбинациях, как это делают глухонемые:

— Пойдем-ка отсюда к бабаешкиной маме. Мне позвонить должны из Гонолулы.

— Ну, вот и обиделся, — торжественно уличил Галкин. — На кого? Ты же вон, какой начальник. Тебе же унизиться надо, чтобы на меня обидеться. Соображаешь?

Махнув на Парамошу рукой, как на отработанный элемент, Галкин набросился на меня, как муха на гнойную рану: