Лирика в жизни Альфонса А - Данливи Джеймс Патрик. Страница 5

Ночью с последним поездом поехал в Бостон. Одиноким силуэтом через пустыню розового пола вокзала Гранд-Сентрал. Под зодиаком, напластанным на потолке золотом и бирюзой и утыканным электрическими звездами. С журналом, рассеянно раскрытым на коленях, поезд помчал Альфонса между черных опор, сочащихся дождевой влагой с улицы вверху. Потом все выше, и вот пронесся краснокирпичными кварталами особняков, где коридоры как в гостинице и где мостовые темные такие — выглянешь, и словно уже был когда-то здесь и видел раньше. «Салон захоронений», «Горячая свежая пицца 10 центов ломтик», «Лучшая в мире больница ботинок», и вдруг, словно подсвеченные разрядом молнии, огромные черные буквы на серой высокой стене

В ночной прохладе яркая луна над Бостоном. Альфонс волочит саквояж, насквозь ирландский, к стоянке такси у Южного вокзала. И направляет экипаж сквозь эти узкие, знакомые закоулки прошлого. Прошлого года. Неяркий свет включен по всему дому. Сквозь реликтовые шторы отцовской спальни проникает сияние. Посмотришь от подъезда вверх, сквозь летнюю ночную черноту, и кажется, что Рождество. Гирлянды всякие, ветки омелы на косяках, как в Англии, когда еще ребенком ты заливаешься слезами, уже пронюхав — негодник и проныра, — что припасли тебе в подарок Ма и Па: в гостиной заглянул под оттоманку.

Развинченным аллюром по ступенькам вверх. Еще и постучаться не успел, а дверь уже открылась. Мама, такая маленькая, крепко обнимает большого сына. Подставка в коридоре ломится от тростей и палок. Одна там даже деревенская ирландская дубинка. В дверях отцовской библиотеки — закоренелый неудачник дядя. Темноволосая сестра Альфонса, закончившая только что девичьи курсы в Рэдклиффе, сходит по лестнице уже вся в черном, с мокрым от слез личиком. Что ж, девушкам Рэдклиффа рады в любом виде. Но самый-то бедлам и суета от Мирабель, которая всюду снует, стеная, с пустым подносиком и столь же пустым лицом. А брат, так тот устроился на кухне с книжкой — готовится к экзамену.

Еще нынче вечером он про поездку думал — чушь, ложная тревога. Один из тех полубезумных способов, к которым прибегают иные семьи, чтобы опять собрать всех вместе. И вот голос матери: «Поди, пожалуйста, поднимись наверх». Вот уж не ожидал дожить до этого, а ведь пришлось-таки. Все та же лестница, ступеньки номер три, восемь и девять, та же дощечка на площадке у отцовской двери. Дощечка, которая должна была бы среди ночи громко скрипнуть. Когда-то в прошлом.

Из комнаты выходит доктор. Папин старый приятель, из тех, чьи глаза загадочны. Помнится, много лет назад, по осени, после поездки на охоту он поливал у них в полуподвальной кухне горячим жиром жаркое из оленины. А еще он мог, приняв как следует на грудь с отцом Альфонса, так лихо распевать — куда там, прямо квартет парикмахеров.

— Привет, док.

— Привет, Альфонс. Он уснул. Побудь минутку, не знаю, долго ли ему еще осталось.

Дверь приоткрыта. Все в желтом свете. Горит ночник. На белизне подноса белые вещицы. Спеленут простынями, как новорожденный. Брошенный матерью. И бросивший взрослого сына-спортсмена. Из дому вышиб, приговорил четырнадцатью словами, а теперь лежит вот, и сил ему не хватит даже расписаться.

За несколько безмолвных мгновений над постелью Альфонс убедился, что его отец в эту минуту умирает, тихо давясь своим же собственным дыханием. Ступив поближе, почувствовал, как под глазами и по всей подвижной части щек мускулы сжались, губы раздвинулись в ухмылке. И как засевший в нем торговец пивом пытается это прекратить. И не может. Стоит на мягком коврике, ухмыляясь от уха до уха.

Путь похорон отца в последний раз провел его тенистой улицей под новенькой листвой. Через два хайвея и железнодорожный переезд. Огромные черные железные ворота. Служители в перчатках и униформе спокойного серого цвета. Деревья и надгробья на склоне холма. Магнолия выпятила свои нежнейшие цветы, розоватые на фоне чопорной серебряной березы и высоких вязов, которые древнее всех этих могил.