Самый сумрачный сезон Сэмюэля С - Данливи Джеймс Патрик. Страница 3

Вот знакомый киоск. Остановиться у дыры в стена и заглянуть в жабьи глаза киоскерши:

— Цванциг «Лаки страйк», битте [3].

Расплатиться двадцатишиллинговой бумажкой. Протянуть руку за сигаретами и горстью мелочи. Молниеносным взглядом пересчитав медь. Семидесяти пяти грошей не хватает. Еще один взгляд в дыру:

— Вы меня обсчитали. Но если вам это в радость.

Сэмюэль С пожал плечами, сказал гутен таг [4] и, склонив голову, отправился петлять извилистыми средневековыми улочками. Весьма взволнованный решением отклонить пожизненное содержание. Нравственность вышибает табурет, и петля пережимает шею. Утром, готовясь к выходу, протянул руки и растопырил пальцы, те были недвижны, как изо льда. Надел носки того же цвета, что и галстук, навел седельной смазкой блеск на ботинки и, по-военному чеканя шаг, выступил в залитый светом кошмар. Абстрактная алгебраическая абракадабра: В — вожделение, Д — денежный доход, помноженный на ряд зависимых переменных: С — смех, У — ужас, и все равняется П, то есть пролетел.

Сэмюэль С пересек Зингерштрассе, завернул за угол и в прохладный тенистый проулок. Иногда, чтобы оставаться в живых, достаточно оставлять след в памяти знакомых. Для графини — жадный неблагодарный грубиян. Затаившийся в Вене, на великом перекрестке кровей. Как следует смешанных. И ни одной ирландской. Хоть мелкими глоточками цеди, пока не покажутся сердца Габсбургов [5]. Но раз свое работает без сбоев, надо снова расправить плечи и двигаться дальше. А то еще разрыдаешься. О гречишных блинах в кленовом сиропе, о беконе и масле. Об осеннем утре, безоблачном синем небе, листьях каштана на газоне, свернувшихся в трубочку и хранящих безмолвный пахучий воздух. Давних-давних времен.

Стена. В стене проем под выцветшей старомодной вывеской. Сэмюэль С туда сворачивает, он словно маленький передвижной мирок — с канализацией, городами в почках, лесами в легких, озерами в печени. Вдруг уже пришло его время — щеголять в белых тапочках и пиджаке с завязочками сзади. Нельзя недооценивать бренность бытия. А женщина должна вбирать каждый выплеск того, что дает мужчина. Графиня хотела всучить свою старость, сдобрив ее еженедельным гонораром. А я чересчур ку-ку, чтобы согласиться. Ну что ж, на чашку кофе с рогаликом у меня еще хватит.

Присесть в полутемном кафе. Сложив руки вокруг чашки с блюдцем. Втянуть длинным печальным носом пары черной кофейной круговерти. Отломить от рогалика и прожевать. В ожидании августа, который начнется завтра. Вот ведь, теперь ностальгия замучила. А две девицы за соседним столиком спрашивают на ломаном немецком, потом сбиваются на английский, показывают на его кофе и рогалик-кипфель и говорят, что хотят то же самое. Сэмюэль С лихо выдает тираду на своем венском, разъяснив озадаченному официанту, что они хотят. Шатенка, повернувшись к нему, сказала:

— Вы, должно быть, говорите по-английски.

— А как же.

— Спасибо, что помогли.

— Всегда пожалуйста.

Сэмюэль С не спускал глаз с ее загорелых чистых рук — ногти обкусаны, но на пальце золотое колечко с жемчужиной и бирюзинками. Свежий, сочный аромат изящного загорелого тела. А подруга-то экая толстуха. В полутьме опять нахлынуло и захватило — это же целый мир, Гарвард, весь антураж, шейкер, пара сапожных колодок, да и часы в жилетном кармане, огромные, как луна. А теперь только мурашки по коже, когда снова слышишь американскую речь и шелестит над чашкой кофе карта.

— Прошу прощения, не могли бы вы помочь, мы как бы заблудились.

Сэмюэль С медленно разворачивается, одним движением снимая кепи и кивая. Нервная дрожь в мясистом бугорке между большим пальцем и указательным.

— Ну почему же нет.

— Нам хотелось бы посмотреть сердца Габсбургов.

— Как выйдете, поверните налево. Потом направо. Опять налево, еще раз направо и на второй улице слева увидите церковь. Там и будут сердца Габсбургов.

— Вы американец.

— Естественно.

— О Боже.

— Что такое.

— Не может быть, это не вы, невероятно.

— Не — кто.

— Сэмюэль С.

— Вы что, меня знаете.

— Это вы, ну и ну. В смысле, фотки я вашей не видела, но все равно была уверена, что не ошибусь. Просто у моего дяди есть друг, профессор Нью-Йоркского университета, так он ваш знакомый. Когда мы планировали поездку, он оказал, что вы интереснейший из европейских экспонатов.

— Отчаянье имя ему.

— Здорово. Прямо как взаправду. В смысле, ха-ха, он сказал, что как раз чего-нибудь такое вы бы и отмочили. Ну, ты подумай, Кэтрин, это же он, точно он. У нас даже есть ваш адрес.

— Оттуда меня уже выселили.

— Какая жалость. Кстати, я Абигейль, а это Кэтрин.

Следующие четыре дня Сэмюэль С не давал себе спуску, подтянутый, весь на взводе, хвост пистолетом. Тигриным прыжком из постели, стремительный наскок на раковину, плеснуть холодной водой в жевалки и гляделки, разлепить склеенные сном веки. Все комплексы, все каноны к черту. Впервые за пять лет он пропустил сеанс у доктора. У Абигейль такие волосы длинные, такие глазки, чистые-чистые, опушенные длинными шелковистыми ресницами.

В первый день он повел их к сердцам Габсбургов. На третий сказал ей, что Кэтрин не мешало бы покататься на лошади в Пратере, лишний жир растрясти. Абигейль ответила, что это оскорбление. И что вы за американец после этого.

— А кто.

— Не знаю, но на тех американцев, с кем я знакома, вы не похожи.

— Почему.

— Ну, если вам так нравится швыряться оскорблениями, то я тоже могу. Спасибо, конечно, что показали нам город, но из вас уже песок сыплется, и вообще столько не живут. Сколько эти ваши туфли. Да и галстук. Потом, вы тоже ведь не худышка. И воротничок не подходит к рубашке, якобы английской, но такую носят в Англии разве что работники службы общественного призрения.

— Вы знаете, что носят в Англии работники службы общественного призрения.

— А вот и знаю: надуется, как пузырь, вот-вот яйцами зазвенит, чтобы скорее чай подавали.

Для пресечения пагубной перепалки Сэмюэль С предложил попить чаю, изо всех сил стараясь не зазвенеть. Но от толстухи Кэтрин необходимо было избавиться. Хоть динамитом. Подруги сплошь и рядом не разлей вода, пока на одного мужика не западут. А потом трах-бах, и как чужие. Дружба дружбой, а мужичок врозь.

В порядке намека он шепнул Абигейль:

— Очень хотелось бы к вам чуточку поближе притереться.

А в ответ взгляд. Безнадежно враждебный. Как раз когда они тихой поступью выходили на безмолвную средневековую площадь Хайлигенкройцерхоф. И, остановившись у ограды парка на Прелатентракт, она выдала ему, в упор и дуплетом:

— Не такие мы пустышки, как вам могло показаться. Может, конечно, вы и повидали виды, но я умнее, чем вы думаете. Мы приехали в Европу, чтобы пополнить нашу галерею человеческих типов. Ну и, не стану лукавить, ради парней. Я понимаю, что у меня не такая уж смазливая мордашка, вот и приходится точить лясы с уродищем вроде вас. Который вполне мог бы быть моим папой. Или дядей, друг которого рекомендовал вас. Конечно, я не настолько наивна, чтобы упустить из виду, что вы мужчина. Только меня вы не за ту приняли. Я вам не вертихвостка какая-нибудь. А вы ужасный сноб. На всех сверху вниз смотрите. Если задницу не лижете. Знаете, кто вы такой. Зануда.

Несколько секунд Сэмюэль С затратил на осмотр оконных ставен, поднял взгляд на листву, щеки подставил солнечным лучам, и в голову пришла фраза, которая по здравом размышлении вроде никак не способна была туда проникнуть. Все же австрийцы-то — изящны духом, не нам чета. А я животное, по которому плачет учебник зоологии.

Четвертый день. С утра сдобренный липовым ароматом, да так, что даже гравий на дорожке, должно быть, клеится к подошвам. Вот и хозяйка туда же — заиграла увертюру, которая вполне могла кончиться оперой. В постели. Сэмюэль С сказал, да что вы говорите, Агнес, что вы говорите, ну и ну, вы хотите сказать, все внешние покровы падут, вы сцапаете меня, я сцапаю вас, и мы, словом, сплетемся. Тут лицо Агнес красноречиво сморщилось: мол, не так громко, герр С, вдруг кто услышит.