Самый сумрачный сезон Сэмюэля С - Данливи Джеймс Патрик. Страница 6

Восторг всеобщий, улюлюканье, по столу затренькали шиллиги. Присутствующие венцы, правда, ограничили одобрение хлопками. Но и они ощерились во все рты, когда, сняв пиджак и зажав в пальцах сигару, Сэмюэль С в желтых подтяжках, намотанных на горле, раскинул руки крестом и спел подряд четыре расширяющих ребра арии Моцарта, чем привлек с улицы толпу, набившуюся в фойе и запрудившую тротуар. Дым, крики и канкан вплоть до стриптиза. Полный дурдом. Менее стойкие стыдливо отворачивались, прикрывали глаза и косились из-под пальцев. Наконец он провозгласил по-английски, что отправляется к истокам. Вверх по речке-говнотечке, без руля и ветрил, да и вообще он стеснен в плавсредствах, так что не сделают ли ему на прощанье ручкой.

Пятница, рассвет. После такого трудного четверга. Сэмюэль С простерт в бессознательности под столом, подтяжки петлей вокруг шеи. В левой руке черная монашка — кукла будто для ритуала вуду, узрев которую он возопил благим матом и швырнул ею в стенку. Мир выглядел желтым. Боли в ахилловых сухожилиях, во рту саднящий спиртовый осадок. Ночь напролет беготня по канату над бездной, чтобы потом через ледяную пустыню отбыть в Одессу служить черную мессу. Ох, ну и утро. По стене крадется солнце, в щели портьер проныра лучик. Заставить себя встать на колени. На четвереньках выползти по хлюпающему ковру в коридор, сделать пи-пи. Пока почки выжимают яд по капле, слабеет сердце. Назад к скрипучему матрасу с конским волосом, по пути носом к носу столкнувшись с монашкой, под белый фартучек которой заткнута записка.

Сэмюэль С лежал в постели, наблюдая убывающую перспективу серых пятен на диагоналевых кавалерийских бриджах, продранные носки коричневых туфель и подтяжки вразлет, как сломанные золотые крылья. Взгляд в потолок. Вся в трещинах лепная блямба, с которой неминуемо сольешься, когда придет пора вознестись. Лежу тут мордой вверх. Черт знает где. Не предприняв ничего. И потеряв все, тем не менее. Мозги не проверять пора, а жарить и жрать. Вон виднеются. Глаза-то не наружу, внутрь смотрят. Да и с ушами неутешительно — сплошной шурш. А, это за дверью на цыпочках Агнес-психогенез. Прикидывает, достукался ли я уже до последнего помертвения. Трамвайный визг затихает. И в сон — как в яму. Приснился дикий бык, ковыряющий рогом клумбу с маргаритками и рычащий, я, дескать, царь зверей. Естественно, надо подойти поспорить, и тварь в атаку. В конце концов загнала в сарай, где я замер, трепеща на вершине ароматного штабеля брикетов прессованного сена. Шепчу животному, из ноздрей которого бьет пламя. Бычара, давай договоримся. Травки получишь. Тут и у самого чуть ли не искры из ноздрей, так близко просвистели рога. Снова проснулся. Лоб в поту. Пора пи-пи. Серьезное усилие воли, перекатиться вбок. Приземлиться на полу на колени. Встать, мотнуть головой и в ванную.

Сэмюэль С осторожно ступает между муравьями, снующими в болотистом мирке между ворсинок ковра. Вывернулся из одежды, как змея из кожи. Наполнил до краев ванну, вдохнул курящийся пар. Закрутил кран. Набрал в горсть туалетной бумаги, смял в комок и сунул под язычок звонка. Вот телефон еще, его тоже — закопать в исполинской груде грязного белья. Скрепить портьеры булавкой, зажечь электричество. Накинуть на кресло простыню, полотенце. Сложить книги в пределах досягаемости. Одну взять с собой в ванную.

Сэмюэль С медленно погружается в горячую воду. По его ноге ползет отбившийся от стаи муравей, взбирается к колену и выписывает безумные круги на этом островке безопасности, который тоже скрывается под водой. Муравей исступленно дергается, пытается плыть к берегу. Безнадежно. В отчаянии колышутся усики-антенны. Сэмюэль С подставил ему палец, с превеликой осторожностью. Вопреки инстинктам, подстрекающим к убийству. Тот замер на самой большой веснушке предплечья, пожевал мандибулами. Перед тем как отправиться в полет за пределы опасной зоны. И тут же в дверь квартиры постучали — раз, потом еще раз.

Сэмюэль С в горячей ванне аж заиндевел. Хозяйка. Или полиция. У которой всегда руки чешутся, если не арестовать, то хоть вызнать, какой ты пастой чистишь зубы. Еще три стука.

Нет, это не венцы — те, если не ответишь, начинают расспрашивать соседей, а услышат достаточно, уйдут, всем довольные. Еще три стука. Полиция. Накрыли, когда я в самом уязвимом виде. Мол, денежки давай за дерзостный дебош. Плакали дотации из Амстердама, до последнего доллара.

— Эй, есть там кто, приве-ет.

Чтобы сохранять хладнокровие, в ванне слишком жарко. Потому что это голос Абигейль. Только нужна ли снова эта лишняя боль, какой смысл. Отвергнув вас, они чувствуют вину и приходят рассказать о ней подробно.

— Эй, я знаю, что вы здесь. У вас свет горит. Приве-ет. Это я, Абигейль.

Сэмюэль С вздымает тело из ванны и шествует по коридору, роняя капли. Задрапировался выложенными на кресле простыней и полотенцем и направился к входной двери, чтобы не было этих криков, проникавших сквозь тонкие картонные стенки.

— Что вам надо.

— Надо поговорить.

— Не могу, я раздет.

— Просто хочу вам кое-что сказать.

— Что вы хотите сказать.

— Еще не знаю. Но надо поговорить.

— Ну вот, опять двадцать пять. Не будем же мы снова. Посрамлен. Хватит. С меня довольно.

— Вот еще глупости. Почему не посмотреть правде в глаза.

— Какой еще правде.

— Я хотела бы узнать вас получше.

— А мне-то хоть одна причина есть — узнавать вас.

— Могли бы пристроить голову ко мне на плечико.

Краем простыни Сэмюэль С отер со лба испарину. Да, чтобы их понять, надо с бомбейскими дантистами в торосах Шпицбергена полгода совещаться. А в Вене изволь управиться секунд за двадцать.

— Сколько вам лет.

— Достаточно.

— Я старше вас почти вдвое.

— Нечего тогда вести себя как ребенок. Откройте. Будем друзьями.

— Это самые скользкие отношения, какие только бывают.

— Что с вами. Вы что, трус.

— Да, а вы кто.

— Я еврейка. На три четверти.

— А я антисемит. На четыре.

— Отлично. Вот я и избавлю вас от вашего предубеждения.

Сэмюэль С отворяет засовы, придерживая край простыни зубами. Его первая гостья. Вся в коричневом, вышитая шелковая блузка и кожаная юбочка. На плече большая переметная сума, чтобы не сказать седельный вьюк. Ноги в низких замшевых сапожках, замерших на пороге душной темной гостиной.

— Ну ничего себе. — Она даже присвистнула.

— Вы хотели зайти.

— Я, конечно, читала, что в Европе бедновато, но это совсем уж. А что ковер-то хлюпает. И видок у вас какой-то замогильный.

— Не нравится — дверь вон там.

— Ой-ой, какие мы обидчивые.

— Як себе никого не зову, а если кто приходит, то я за впечатление не в ответе.

— Ишь хитрый какой. Настоящий демагог.

— Я уже сказал, дверь вон там.

— Желание повернуться и уйти у меня есть. Но я не делаю этого. И только потому, что комнаты грязнее не видала в жизни. Капитально загажено. Надо срочно принять меры. Зачем у вас все лампы горят. А шторы белый свет застят. Времени три часа дня.

— Для меня это полночь.

— Можно мне сесть.

— Садитесь.

Сэмюэль С прошлепал в ванную. Холодной водой плеснул на голову и, продравшись гребнем через спутанные волосы, изобразил на левом склоне черепа неровный пробор. Неужто снова стезя свернула. На сей раз, казалось бы, в оазис. Стоит себе, семитская смоковница, сулит исламские сласти, а сунешься — песок да сушь да собачья чушь. Плюс ко всему хозяйка развела в подвале улиток, в стеклянном ящике, и они громко хрумкают виноградными листьями. Графиня про нее сказала, что, когда темно, она немного странная и вообще замучила своими эскарго [10], но утром вроде ничего, вроде опять в норме.