Игра кавалеров - Даннет Дороти. Страница 34

Во втором отчете, как было известно и де Шемо, и Лаймонду, заключалась суть этого непростого, чреватого скандалом дела. Ибо сеньор д'Обиньи, высокородный, утонченный эстет, спокойный и невозмутимый, принадлежал к славному братству старых друзей Генриха II, и никто не мог затронуть его безнаказанно. Коннетабль прочитал донесение до конца, затем положил на лист свою широкую ладонь.

— Да, господин де Шемо поступил правильно. Такого рода обвинение не следует доводить до сведения короля без достаточных доказательств. К сожалению, предосторожность эта оказалась излишней. Участие лорда д'Обиньи уже стало достоянием публики. Лучник Стюарт был допрошен в Кале и составил полное письменное признание, в котором упомянул его милость, и документ этот немедленно послали с курьером. Король уже знает о выдвинутом против милорда обвинении.

Герольд ничуть не удивился.

— Может ли монсеньор сказать, ответил ли лорд д'Обиньи на обвинение?

У коннетабля Франции невольно сорвалось с языка краткое, но сильное выражение.

— Как вы и могли предположить, господин Кроуфорд, лорд д'Обиньи все категорически отрицает, а его величество король всецело доверяет ему. До тех пор пока этот Стюарт не приведет конкретных доказательств вины лорда д'Обиньи, его милости ничто не грозит.

— Если бы у господина Стюарта были такие доказательства, думаю, он давно бы их предъявил, — сказал герольд. — Если моей повелительнице вдовствующей королеве удалось бы найти свидетельства против его милости, независимо от лучника или вместе с ним, могла бы она рассчитывать на помощь и поддержку монсеньора?

На это коннетабль дал самый любезный ответ. Ничто в герольде, обходительном, но точно знающем, чего он хочет, не напоминало оборванца, с которым коннетабль разговаривал когда-то на обочине дороги, ведущей в Руан.

Что касается Лаймонда, то, беседуя с коннетаблем у дверей в Большой зал, он, не прерывая потока своих четких, обдуманных фраз, сумел отметить, что принц Конде, его брат д'Энгиен и кто-то третий увлечены разговором.

Вскоре по ирландскому акценту он определил, что третий собеседник — Кормак О'Коннор. И тогда Лаймонд уговорил коннетабля зайти внутрь.

Пока его представляли, д'Энгиен не сводил с герольда глаз: взгляд принца медленно скользил по блестящим волосам шотландца, его беспечному лицу, длинным стройным ногам. Сам того не сознавая, он долгое время пристально вглядывался в изысканные черты господина Кроуфорда, пока вскользь брошенная герольдом фраза не нарушила ход его мыслей.

— Так вы говорите, господин О'Клурикаун? 11)

— Господин О'Коннор.

Коннетабль, стоявший возле Лаймонда, не мог понять, почему огромный ирландец покраснел.

— Кормак О'Коннор. Сын Оффали.

Герольд принялся извиняться:

— Конечно. Я понял. Клурикаун — сказочный персонаж, не так ли? Тот, кто напивается допьяна в господских погребах? Кажется, грушевым соком?

В блестящих глазах д'Энгиена зажегся знакомый огонек, который принц Конде заметил и понял.

— Une belle! — радостно проговорил Жан де Бурбон, понизив голос. — Une belle, mais pas frigide! Pas frigide du tout! [22]

Этим вечером Лаймонд встретился с королем, и они обсудили донесение де Шемо без каких-либо инцидентов. Имя лорда д'Обиньи не было упомянуто. И на лице короля, обрамленном черной бородой, выражалось лишь упрямое высокомерие. На все вопросы герольд отвечал со знанием дела, красноречиво и точно, и так продолжалось на протяжении всего пребывания его в Шиноне, во дворце Монпансье в Шампиньи, — до того самого дня, когда король со свитой под звуки фанфар прибыл в Анжер.

В средневековой крепости с семнадцатью круглыми сторожевыми башнями и подземными туннелями, выходящими в Трелязе, остановилась королева Екатерина и ее гостьи, обе шотландские королевы, в свите которых была и Маргарет Эрскин. В каменной камере западной башни томился Робин Стюарт. А в многолюдном городе, украшенном резьбою по камню и дереву, с домами, крытыми черепицей, увенчанными гербами, жили знатные шотландцы, среди которых был и сэр Дуглас. Тут же находилось и скромное обиталище принца Барроу и его слуги Доули, а также временное пристанище энергичной, жизнелюбивой госпожи Бойл и ее прекрасной племянницы Уны.

Все это Лаймонд узнал от видама и из бесцеремонной болтовни Бурбонов. И переправляясь верхом через реку Мен под своим шелковым стягом, со своими слугами, сам разодетый в переливающийся красно-синий наряд с золотыми кисточками, оставляя позади неприступные бастионы, черные башни которых вздымались на две сотни футов в высоту, Лаймонд чуть было не дал Кормаку О'Коннору повод для ссоры, ибо главным чувством, которое он испытывал перед встречей с друзьями-шотландцами, при дворе королевы знавшими его как Тади Боя Баллаха, был гнев, неприкрытый яростный гнев: он расфуфырился, точно пекарь на балу, возгордился своим преображением, словно какой-нибудь мальчишка, предал самого себя, ни дать ни взять О'Лайам-Роу, который надел шелковый костюм и сбрил бороду.

Пересекая северный мост, ведущий в замок Анжер, Лаймонд про себя обращался к своим друзьям: «Не больно-то радуйтесь. Не надо улыбочек и поздравлений. Иначе, клянусь Богом, леди и джентльмены, Тади Бой Баллах воскреснет вновь».

Была суббота, шестое июня, а девятнадцатого ожидали англичан. В этот день Робин Стюарт предстал перед Большим королевским советом в Анжере. Лаймонд, у которого состоялся короткий, но важный разговор со вдовствующей королевой, на нем не присутствовал, но О'Лайам-Роу и его милость лорд д'Обиньи находились в зале. Единственное, что выяснилось в процессе разбирательства и что присутствующая здесь толпа законников и писарей смогла из этого процесса извлечь, были неопровержимые, многочисленные доказательства вины Робина Стюарта, которой тот и не отрицал, а также ничем не подкрепленное обвинение против лорда д'Обиньи, которое его светлость, побагровевший от гнева, холодно отверг.

О'Лайам-Роу, чьи показания не сочли нужным заслушать, хранил молчание. Самым сильным и неприятным воспоминанием была пауза, наступившая после того, как Стюарт яростно обрушился на своего бывшего капитана: умолкнув, лучник обратил ввалившиеся, горящие неистовым гневом глаза на злополучного ирландца. В этом взгляде отразились торжество и одновременно угроза. Стюарт выполнил свою часть уговора. Теперь О'Лайам-Роу предстояло выполнить свою и поддержать лучника, если тому заблагорассудится выдать Фрэнсиса Кроуфорда из Лаймонда.

Еще в памяти присутствовавших задержался конец разбирательства, когда выносили приговор. Смерть Стюарту определялась медленная и нелегкая, но он вряд ли чего-то иного ожидал. А чего он явно не ожидал, так это того, что обвинение против д'Обиньи попросту проигнорируют. Тогда он в отчаянии закричал, и его увели. О'Лайам-Роу с побледневшим лицом тоже хотел уйти, но ему пришлось ждать, пока не встанет король. Слушание было недолгим из-за предстоящей травли медведей во рву. Стюарт вроде бы даже не успел упомянуть Лаймонда. О'Лайам-Роу вдруг пришло в голову, что Стюарт непременно сделает это, но, по возможности, в присутствии самого Лаймонда и при как можно большем стечении народа. Именно тогда он и услышал, как лорд д'Обиньи, смеясь, предложил его величеству расквитаться за пережитые лично им неприятные минуты и заодно немного поразвлечься: двор, по его мнению, это заслужил, так же как узник заслужил свою кару. Иными словами, он предложил бросить Робина Стюарта в ров. И предложение с радостью было принято.

Придворные встали. Мрачный О'Лайам-Роу тотчас же ушел: он попытался найти Вервассала, но безуспешно, и едва поспел вовремя, чтобы занять свое место на травле.

По традиции такие представления устраивались в Анжере во рву, окружавшем замок, — ста футов шириной и сорока глубиной. По такому торжественному случаю отсюда изгнали ручных оленей. Ко времени королевского визита Абернаси и его подчиненные населили ров и сады замка той дикой живностью, какой они изобиловали во времена короля Рене, когда на отмели рычали львы, в пруду плавали лебеди, утки и дикие гуси, повсюду разгуливали страусы, ослики, дромадеры 12), альпийские козлы, а во рву обитали кабаны, овцы, олени и дикобразы.