Великая мать любви - Лимонов Эдуард Вениаминович. Страница 103

Они обменялись несколькими фразами.

- Давай номер! - сказал комиссар.

Я, не умея произнести, написал на куске бумаги номер. Комиссар сам, какой почет, набрал мне его. Калипсо в издательстве сняла трубку и, очевидно, сказала, как обычно, скороговоркой:

- Издательство "Рамзэй". Бонжур!.. - Комиссар передал трубку мне.

- Калипсо, бонжур. Это Эдуард Лимонов. Могу я говорить с Коринн, пожалуйста?

Атташе дэ пресс, слава Богу, была на месте.

- Бонжур, Коринн. Я не смогу быть в 12.30 в ресторане "Сибарит".

Атташе дэ пресс не задают лишних вопросов. Коринн не спросила меня: "Почему?" Она спросила:

- Когда ты сможешь? Какой день тебе удобен?

- Не знаю. Я звоню тебе из полиции. Я арестован. - Я говорил по-английски. Инспектор старательно вслушивался. Комиссар, не понимающий английского, заскучал. Я решил не раздражать начальство без нужды.

- Орэвуар, Коринн.

- Надеюсь, что с помощью такого бесподобного паблисити-трюка твоя книга будет хорошо продаваться. Не падай духом.

"Бесподобный паблисити-трюк! - размышлял я на обратном пути в камеру. Хуй его знает, что у них на уме? Может быть, им не хватает одного осуждения до выполнения их полицейского месячного плана? Как раз конец января. Врежут пару лет... Откуда я знаю, какие у них тут порядки... - Однако моя научившаяся не унывать ни при каких обстоятельствах натура тотчас же нашла в предстоящем тюремном заключении массу достоинств. - Выучу в совершенстве французский язык. И выучу тюремное арго! Стану писать по-французски. А сколько материала для книг в тюрьмах прямо под ногами валяется. Достоевский стал Достоевским, лишь пройдя через каторгу. И Жан Женэ вряд ли стал бы Женэ без тюрьмы... Да и кто тебя ждет на свободе? Никто тебя не ждет. Эммануэль Давидов ждет ребенок. У нее есть холеный отец и мать-аристократка. У химика-пианиста Эжена есть нелюбимая им, но семья, а кто ждет тебя на улице Архивов? Никто, и это хорошо. Ты - компактная, независимая единица. Все твое с тобой. Сиди себе. Может быть, позволят иметь карандаш".

Их было четверо в камере, когда я вошел. Вернулся с допроса мальчишка, глаза были красные, очевидно, плакал, и стоял, прилипнув к стене необыкновенно грустный, дистрофического сложения человек в джинсовом костюме. Было ясно, что он молод, но совершенно безволосая голова и преждевременные глубокие складки на лице заставляли думать, что тяжелая болезнь поселилась в джинсовом человеке. Я решил, что у него рак и его подвергают хемотерапии.

- И я хочу позвонить! - вскричала Давидов, узнав о том, что мне позволили позвонить в издательство. - Я должна позвонить моему мальчику и моему адвокату!

Эжен застучал в дверь, требуя внимания. После переговоров с недовольным полицейским Давидов увели.

Вернулась она нескоро, но заметно повеселевшая.

- Есть надежда, что мы сможем выбраться отсюда, избежав суда. Адвоката не оказалось в бюро, и мне в голову пришла прекрасная идея. Я позвонила приятелю Франсуа, моего покойного мужа. Он комиссар полиции и тоже пьед-нуар*. Он сказал, что приедет говорить с нашим комиссаром...

- Когда? - Эжен возобновил ломание рук. - Жрать хочется.

- Сказал, что выезжает.

Ракового больного увели. Я смог опуститься на пол и принял ту же позу, в какой находился до вызова на допрос.

- Странный ты, Эдуард... - сказала Давидов, примостившись в нише окна. - Почему ты молчишь? Ты что, их боишься?

- Да, - сказал я. - Я им не доверяю. И я их боюсь. И что я должен по-твоему делать? Биться головой о стенку?

- Но ты не проявляешь эмоций, Эдуард, - осторожно заметил Эжен. - Нужно выбираться отсюда. Нельзя вести себя пассивно. Ты сказал им, что ты писатель, что у тебя как раз сейчас вышла книга?

- Что писатель - сказал. Что вышла книга - нет. Спросят - скажу. Я не хочу выглядеть как глупый хвастун.

- Нужно было сразу же заявить: "Я - писатель! Если вы сейчас же не выпустите нас, я устрою скандал во всех газетах!" - Давидов стукнула себя по колену кулаком.

- Вот этого-то они и не любят больше всего. Когда их запугивают связями и положением.

- Откуда ты можешь знать французскую полицию! Они боятся паблисити! Если они поймут, что схватили известного писателя, они постараются замять нашу историю. А я им сказала: "Этот парень в белом пальто - известный русский писатель! И если вы не хотите неприятностей - оставьте нас в покое! Выпустите нас!" - Давидов сердито перебросила волосы с правой груди на спину.

- Я буду известным писателем. Но я еще не известный писатель, - твердо сказал я.

И они оставили меня в покое, поняв, что меня не исправишь. В основном, я так понимаю, им было неприятно мое молчаливое спокойствие. Я себе сидел на корточках, как китаец, накурившийся опиума, и старался размышлять о приятных вещах. Они же, прилепившись друг к другу, замерли на некоторое время в нише окна. Но так как беспокойство разрывало их изнутри, они вскочили и стали ругаться.

Около трех часов, в это время у "вольняшек" кончается ленч, или дэжэнэр, явился уже знакомый мне инспектор, увел Давидов и почти мгновенно возвратил. Давидов улыбалась.

- Мой приятель комиссар обедал с нашим комиссаром. Сейчас нам принесут сэндвичи и пиво. Зарегистрируют наши показания и показания бригады бандитов. Бандиты прибудут в четыре. Все утро они, оказывается, отсыпались... Комиссар должен надавить на них, чтобы они сняли обвинения против нас. Я видела свой "фольксваген". Он стоит во дворе. Нам всем очень повезло, вы знаете... В "фольксвагене" две пулевые дыры. Кстати говоря, в задней части автомобиля. Там, где сидел ты, Эдуард...

Давидов продолжала выдачу информации, я же подумал, что если я действительно выйду отсюда через несколько часов, то в ближайшие несколько лет с головы моей не упадет и волос. Мне можно будет преспокойненько расхаживать вблизи всяческих опасностей. Пролетевшие прошлой ночью мимо пули дали мне достаточно долгий и прочный иммунитет от посягательств мадам Судьбы на мою жизнь.

Усталая женщина русского происхождения, в глупой меховой шапке, призналась и мне, и комиссару, что она никогда не слышала о писателе Лимонове. Я скромно сказал, что в декабре вышел мой первый роман, но что она еще услышит обо мне. Комиссар подкатил к себе стол с грубой пишущей машиной и почему-то сам, двумя пальцами, стал выстукивать мои показания, переводимые женщиной в меховой шапке.