Великая мать любви - Лимонов Эдуард Вениаминович. Страница 91

Я мужественно проработал статистом и пустым местом до самого конца коктейля. Когда обнажились залитые вином скатерти баров и раздавленные маслины на полу, я, совсем пьяный, поднялся к себе на шестой этаж. У лифта я опять остановился, чтобы поиграться с машиной для чистки обуви. Войдя в комнату, я задернул штору, включил телевизор, убрал звук и лег спать.

Проснувшись, заглянув в программу и сверившись с часами, я понял, что проспал три мероприятия. Оставалось надеть смокинг и отправиться на последнее мероприятие дня - на прием во дворце Массены, в резиденцию местного мэра. Я тщательно вымылся под горячим душем, натерся духами и, высушив голову привезенным с собою феном, оделся. Укрепив под горлом бабочку и подтянув шелковые черные носки, взволнованный, я спустился в холл, где сидели, постепенно стекаясь в компании, как маленькие капли стекаются в лужи, наши литераторы. Я высокомерно обвел их взглядом и уверенно, не задерживаясь в холле, ступил на эскалатор, повлекший меня вниз, к выходу из отеля.

Излишняя самоуверенность человека-бродяги, вдоволь повидавшего мир, сверхпрофессионализм и фамильярность в обращении с незнакомыми городами опасны. Невидное, мощно шевелилось в стороне Средиземное, низкое море. Было душно, собирался дождь. В голове моей было еще душнее, чем в Ницце. Я уверенно пошел в Старый город, в сторону, где, я думал, находится дворец наполеоновского маршала. По звонким и глухим тротуарам, мимо харчевен на открытом воздухе, мимо бряцающих гитарами исправившихся жуликов и изобретательных алкоголиков, терзающих аккордеоны, мимо наглых средиземноморских официантов с кривыми носами, мимо американских туристов и итальянских нищих шел человек в смокинге. Шел, поворачивал, вглядывался в название улицы на угловом доме, опять поворачивал. Щелкали хорошей кожи лаковые туфли. И только когда обнаружил себя окруженным подозрительными складскими строениями в кривом переулке, освещенном только луной, смокинг понял, что заблудился.

Не будь я в смокинге, мое положение было бы куда лучше. В моей жизни я попадал сплошь и рядом в куда более дурные места. Однако человеку, которого пригласил на прием сам мэр - хозяин города - очень обидно взамен блистающего огнями зала найти себя стоящим у воняющих тухлой рыбой ящиков в окружении облезлых старых стен. Где этот ебаный дворец! Вокруг даже не было прохожих.

Я вырвался оттуда, и даже без потерь, если не считать потери психологические. Но когда, пройдя через темный сад, я, наконец, протянул свой пригласительный билет группе толстомордых стражей в клубных пиджаках, встретивших меня в дверях ебаного дворца, была уже половина двенадцатого. Мне с трудом удалось раздобыть в закрывающемся баре пару стаканов скотча и слить их в один. Еще я успел увидеть, как мой пьяный критик Пьер швырнул через плечо пустой бокал, и бокал раскололся на прекрасных старых плитах террасы, выходящей в сад. Строгие бульдоги в клубных пиджаках тотчас прибежали и занялись расследованием. Я успел позволить Жерарду, нашедшему меня в смокинге сногсшибательным, снять меня в нескольких жеманных позах у рояля, на фоне старых картин, очевидно, награбленных маршалом в походах. Я был так зол на себя и подавлен своим двухчасовым путешествием в никуда по переулкам незнакомого города, что согласился сидеть и стоять в неестественных мне позах перед Жерардом, вызывая улыбки всей этой старой рухляди. Я вернулся в отель, идя за двумя нашими старичками, и, выпив все содержимое мини-бара, лег спать.

Утром я встал очень рано, с твердым желанием начать новую жизнь. Придерживаясь Средиземного моря как ориентира, я отыскал магазин, торгующий спортивными одеждами, и приобрел у похожей на кусок старого дерева дамы олимпийские купальные трусики. Самые маленькие взрослые купальные трусики, какие у нее были. Из магазина, по начинающейся утренней октябрьской жаре, я вышел опять к берегу и спустился на низкий бледный пляж, где группами и индивидуумами лежали человеческие существа, напоминая редкое стадо тюленей. Повернувшись к лежбищу задницей, я освободился от одежд и натянул оказавшиеся мне тесными трусики. "Переоценил миниатюрность своей жопы", фыркнул Эдуард-2. Я достал из кармана пиджака "Надю" Бретона, маленький франко-английский словарик и, растянувшись на тотчас же впившемся в меня галечном ложе, стал читать.

Прошло четыре часа. Я разительно загорел, так как моя татаро-монгольская кожа обладает удивительной способностью моментально темнеть даже от самого слабого и кратковременного соприкосновения с солнечными лучами. В пять тридцать я должен был быть в шапито в сквере против отеля "Меридиан", дабы подписывать свои книги, если окажется, что кто-либо из ожидающей толпы читателей захочет их купить. Вынув часы из ботинка, я справился со временем. Следовало собираться. Перевернувшись на спину, я увидел, что надо мной стоит смуглая крепкая девочка с обнаженной грудью.

- Бонжур! - сказала она. - Можно я сяду?

- Пожалуйста.

Я подумал, что сейчас она попросит у меня денег. "Уличная девочка. Местная. Хулиганка. Вымогательница", - решил я.

- Мне скучно. Я никого здесь не знаю. - Она порылась рукою в мелкой гальке.

- Угу, - философски промычал я.

Я был уверен, что она попросит у меня денег, но вначале сообщит, что она только что освободилась из тюрьмы или из госпиталя. Ее французский язык был чуть лучше моего, но мой ведь был ужасен.

- Ты не француз?

- Нет.

Я не желал углубляться в беседу. Мы помолчали. Я закрыл книгу.

- Вы тоже не француженка, конечно? - наконец промычал я, потому что она сидела и не уходила, поглядывая на меня смущенно.

- Какой, вы думаете, я национальности? - обрадовалась она.

- Испанка?

Я был уверен, что она уличная цыганка, но постеснялся сказать ей об этом.

- Нет, я из Бразилии! - обиделась она, как будто между бразильянкой и испанкой такая уж гигантская разница.

- А я русский, - объявил я только для того, чтобы она не очень гордилась своей редкой национальностью.

- Правда? Первый раз вижу живого русского.

Я был уверен, что в Рио найдется несколько тысяч русских, мы обитаем повсюду.