Мои 365 любовников - Воропаев Евгений. Страница 12

– О господи, как он сегодня щипает! – добродушно приговаривал он.

Затем ему было велено отвернуться на время, пока я мылась и одевалась. Он имел право остаться в комнате, но оборачиваться не смел. Мне хотелось разок почувствовать себя утончённой дамой. Однако плут расположился таким образом, что видел всё в большом зеркале, перед которым я мылась. И плескаясь в воде, я услышала своеобразный звук: «Бум… бум… бум… тр-р… тр-р…» Только очень тихий, но равномерный, а затем Ксандль облегчённо вздохнул, и я услышала, как что-то шлёпнулось на ковёр, потом второй раз и третий. Лицезрение моего миловидного облика опять привело Ксандля в состояние сексуального возбуждения, он проявил самостоятельность и по случаю воскресенья немного начистил свой штык. Но еще раз использовать его со мной я Ксандлю не позволила, ибо в воскресенье он тоже должен был себя поберечь. Потом мы отправились обедать в «Ридхоф», а после трапезы прогулялись по центральной аллее.

Несколько дней спустя Ксандлю по торговым делам понадобилось съездить в Линц и Грац, и чтобы как-то утешить меня в соломенном вдовстве, он подарил мне двух шёлковых пинчеров, кобеля и сучку. Я была вне себя от радости, потому что всегда любила животных, и ещё маленькой девочкой часто подкармливала канареек лихой госпожи Райнталер. Теперь у меня оказалось сразу две собаки, таких необычайно симпатичных и послушных, к тому ж они были опрятными. Обе собаки имели белоснежный окрас и настолько густую шерсть, что косицы нужно было отводить в сторону, если хотелось увидеть их глаза, которые походили на пару чёрных пуговиц. Кроме того, они были очень весёлыми и подвижными, и, должно быть, стоили уйму денег.

Лехнер, голова у которого была всегда забита всякими глупостями, назвал сучку «Модисткой», а кобелька «Кузнечиком». Было в самом деле замечательно сидеть в городском парке с двумя собаками на поводке – на каждой ошейник с маленьким колокольчиком – или прогуливаться по бульвару Ринг. Многие мужчины с потоком лестных слов склонялись к собакам и задавали тысячи вопросов, однако я держалась воистину неприступной, потому что была не какой-нибудь дамочкой полусвета, которая заводит себе пинчера только для того, чтобы с нею заговаривали на улице.

На четвёртый день отсутствия Ксандля, рано утром какой-то толстый посыльный принёс мне огромный букет чудесных алых роз. Лени в этот момент не оказалось на месте, и я вышла сама, чтобы открыть дверь. Поверх ночной рубашки на мне был только лёгкий домашний халат, поскольку это событие застало меня за туалетом. Отворив дверь, я была настолько очарована цветами, что в первый момент совершенно не обратила внимания, как при виде меня у бедного посыльного загорелись и округлились глаза. Позднее я, правда, заметила это.

– От кого же эти цветы?

И посыльный совершенно охрипшим от волнения и прерывающимся голосом ответил:

– Господин фон Лехнер просил засвидетельствовать вам своё почтение и тысячу раз поцеловать ручку, кроме того, он велел спросить, как вы, милостивая госпожа, себя чувствуете?

Я чувствовала себя хорошо, была в прекрасном расположении духа и добродушно настроена. Это было, собственно говоря, большой глупостью и непорядочно по отношению к Ксандлю, но мне вдруг захотелось дать посыльному весёлые и приятные чаевые. Я была молодой и голодной, мы находились в квартире одни, и у меня прямо аппетит разгорелся к хвосту посыльного. Но это нужно было проделать совершенно незаметно, у посыльного должно было сложиться впечатление, что я совокупляюсь исключительно… ну, словно по рассеянности.

Я подошла к нему настолько близко, что нас разделял только огромный букет цветов, который он судорожно сжимал в руке на уровне груди. Теперь я в несколько быстрых приёмов – ведь упражнений у меня, слава богу, было достаточно – расстегнула ему брюки и, уткнув нос в цветы, снизу воткнула себе внутрь другой букет. Потом, продолжая нюхать то одну, то другую розу, я при этом двигалась таким образом, чтобы бравый хвост ходил у меня внутри как бы сам собой. Посыльный вспотел, словно ему под красную круглую шапочку налили воды, разинул рот и по-прежнему крепко сжимал злополучный букет. Я держала его за отвороты курточки и тёрлась так, как это меня устраивало, сам он не шевелился, настолько был озадачен и восхищён, а только как заведённый повторял снова и снова:

– Нижайше целую ручку… целую ручку… целую ручку…

Затем я ощутила его тёплое извержение, забрала у него букет, он, пошатываясь, точно пьяный, исчез за дверью, а я, закрыв за ним, запахнула халатик.

Вся сцена продолжалась едва ли дольше минуты, и это наверняка были самые прекрасные чаевые, какие посыльный когда-либо получал. Однако капельку я себя после этого упрекнула, столь легкомысленно поступать не следовало бы. Один раз, конечно, не в счёт, но если посыльный не сумеет держать язык за зубами, о случившемся легко узнают Лехнер и Ксандль, и тогда я попалась. Лехнер, естественно, тоже с удовольствием бы меня оприходовал – ни с того, ни с сего таких изысканных букетов не посылают. Но надо быть последней идиоткой, чтобы трахаться с лучшим другом Ксандля. Но всё же что-то мне требовалось еще, я это почувствовала и тогда, когда после полудня лежала на софе и курила сигарету. Я хватаюсь за неё только в том случае, если меня одолевает скука, обычно табачный дым мне не особенно нравится.

День выдался знойный, но жалюзи на окнах были опущены, и в комнате царила приятная прохлада и полутьма. Кузнечик, спавший у меня в ногах, проснулся, чихнул и принялся играть с помпонами на моих домашних туфлях. Я кончиком ноги пощекотала ему живот, он выгнул спину как кошка и зажмурился, так хорошо ему было. Тут в голову мне пришла одна идея. Я подняла вверх халат и рубашку, широко раздвинула ноги и ждала, что же последует дальше. На безрыбье и рак щука. Кузнечик осторожно обнюхал мои длинные шёлковые чулки и чихнул, потому что те были надушены.

– Ну-ка, найди мышку! Где мышка?

Кузнечик забрался выше, обнюхал мои подвязки, начал вилять хвостом и затем перешёл на обнаженный участок кожи. Его маленький холодный нос щекотал очень приятно. Он медленно продвигался у меня между раздвинутыми ногами, и вдруг чем-то живо заинтересовался.

– Где мышка? Ищи мышку!

Тут он собрался, было, своей короткой лапой схватить «мышку», тёмные волосы которой так хорошо пахли, но я взяла его за голову и крепко прижала её прямо к своей расщелине, и теперь он, наконец, слегка лизнул ее своим маленьким, розовым языком. Это оказалось настолько приятно, что в первую секунду я подалась попой вверх. Но потом тотчас же успокоилась и лежала совершенно тихо, чтобы не спугнуть робкого любовника. И это было правильным решением, потому что как только славный Кузнечик сообразил, чего мне недостаёт, он тут же начал лизать так усердно и ловко, что я заскрежетала зубами от сладострастия. Это было воистину изысканное щекотание. Правда, язык у комнатной собачонки, был гораздо меньше, чем у любого мужчины, однако намного проворнее, и Кузнечик в данный момент оказался наиболее подходящим партнёром для такой бедной соломенной вдовы, как я. Я подошла уже почти к последнему рубежу, когда заметила, что Кузнечик смешно выгнул спину и завилял задом из стороны в сторону. У него, оказывается, встал маленький, острый кончик. И теперь Кузнечик, тихо повизгивая, спрыгнул с софы. Модистка, которая, свернувшись клубочком, спала на ковре, была разбужена. Она с удивлённой мордочкой ревниво оперлась передними лапами на софу. Кузнечик в одно мгновение оседлал её. Модистка зажмурила глаза и свесила наружу язык от удовольствия, а у Кузнечика глаза чуть из орбит не вылезли, с такой энергией он трахал свою сучку. Я не могла удержаться от смеха, и, наблюдая за собаками, рукой сама помогла себе завершить начатое Кузнечиком. Потом позволила славным пинчерам облизать себе пальцы, что им, похоже, пришлось по вкусу. Таким образом я разом решила проблему времяпрепровождения.

Вечером меня навестила Штеффи, красиво принарядившаяся, и поведала о своём новом обожателе, пожилом, сумасбродном надворном советнике, с которым она познакомилась в городе. У него водились деньжата, и он не был мерзким. Я заварила чай, потому что Штеффи принесла кучу сладостей, мы ели, болтали и хихикали как две девчонки подросткового возраста. Просто уморительно было то, что Штеффи рассказывала о старике.