Аналогичный мир (СИ) - Зубачева Татьяна Николаевна. Страница 87

— Смотри, — Андрей вертел в руках сложенные попарно ломти чёрного хлеба с прослойкой творога. — Ах ты, чтоб тебя…

— Чего? — поднял на него глаза Эркин. Творог Женя купила вчера, испортиться он не мог.

— Тут русские есть, — объяснил с набитым ртом Андрей. Быстро оглядел оставшиеся сэндвичи и уточнил, — одна русская. Больше чёрного хлеба нет.

— А что, — осторожно спросил Эркин, — чёрный хлеб только русские едят?

— Из белых да, — убежденно ответил Андрей.

— Нам в имении тёмный, почти чёрный давали, — возразил Эркин. — Его и звали рабским хлебом. Может, и здесь нам специально положили.

— Нет, — замотал головой Андрей, — рабский я знаю. Он тёмный, но не чёрный, это другой хлеб, не совсем как тот, но чёрный. И они нескупые. Смотри, и намазано щедро, и ломти толстые. Нет, есть здесь русская. Точно. Помяни мое слово, есть.

Эркин равнодушно пожал плечами, взял сахар и кружку.

— Есть так есть.

Андрей усмехнулся, сунул сахар за щеку.

— Тоже верно.

Если кто за дверью в напряженной тишине дома и пытался подслушать их, то ничего не услышал, кроме этих коротких невнятных смешков. За едой как за работой, они говорили тихо. Не потому что боялись, а просто срабатывала привычка.

— Спасибо хозяйкам, — громко сказал, вставая, Андрей.

— Спасибо, мэм, — повторил за ним Эркин.

Они вышли, специально громко притворив дверь, чтобы их уход был слышен, и не спеша пошли к сараям. Эркин на ходу расстёгивал и снимал рубашку, такая жара была на улице. Жара тем более нестерпимая после кухонной прохлады.

— Фу, как покормили, так и поработаем.

— Мг.

Эркин пошатал козлы, проверяя, крепко ли стоят, и, крякнув, взвалил очередное бревно.

— Пошёл?

— Пошёл.

Но они не успели начать.

— Подождите, — к ним торопливо шла, почти бежала молодая женщина.

Андрей выпрямился.

— Что случилось, мэм?

— Они… — она тяжело дышала, — ну, как вы делаете, они слишком длинные, не влезают. У меня маленькая печка. Это мои дрова. Сделайте покороче, пожалуйста.

Андрей досадливо пнул чурбак.

— Сходи ты, посмотри, что там за печка.

— Иди сам, — угрюмо буркнул Эркин.

Андрей удивлённо заморгал.

— Ты чего?

— Ничего, — Эркин резко выпрямился и встал лицом к лицу с Андреем. И тихо, но с такой силой, что у Андрея натянулась кожа на скулах, сказал. — Я не пойду, понял? Я ещё жить хочу!

— Тебе что, голову напекло?

— Ты белый. Тебя, если что, побьют, и ты отобьёшься. А я… я не пойду.

— Та-ак, — начал соображать Андрей. — А ч-чёрт, я и не подумал.

Женщина недоумённо и чуть ли не со страхом смотрела на них. Андрей повернулся к ней.

— Мэм, вы бы лучинкой измерили, а мы по мерке сделаем.

Эркин перевёл дыхание.

— Но, — растерянно сказала женщина, — я не знаю, что там измерять.

— Мэм, — Андрей был сама любезность. — Вот смотрите. Берете лучинку. Отщипни ей, — бросил он Эркину.

Эркин перехватил топор и отщипнул длинную тонкую лучину, дал Андрею.

— Вот, мэм, — Андрей протянул ей лучинку. — Вы закладываете её в топку, отламываете лишнее, а то, что осталось, приносите нам, и мы вам пилим по этой мерке. Пожалуйста, мэм. Мы подождём, мэм.

Она неуверенно взяла лучину и ушла. Эркин сел, прислонился к стене сарая. Помедлив, Андрей сел рядом.

— Уфф, — шумно выдохнул Андрей. — Вечно забываю, что ты цветной.

— А я — что ты белый, — усмехнулся Эркин, — и злюсь, что ты простых вещей не понимаешь.

— Смешно, — грустно согласился Андрей.

И до её возвращения молчали. Она отдала им лучинку и тут же ушла. Андрей повертел кусочек чуть длиннее ладони, посмотрел на Эркина.

— Она что, мужику своему измеряла вместо печки?

— А тебе не по фигу? — Эркин тяжело встал, шагнул к козлам.

— Я ж ей объяснял, куда засунуть!

— Наше дело напилить, а куда она их себе сунет… — Эркин взял пилу. — Давай, что ли, в жару тяжело врабатываться.

— Нет, это что ж за печка-недомерок?! — не мог успокоиться Андрей.

— Зато колоть легко.

— Слушай, а может, она перепутала? Дала нам отломанное, а мерку так в печке и оставила?

— Слушай, первая заповедь раба какая? Делай, что велят, и помалкивай.

— Нет, мне просто интересно.

— Я ж сказал. Сходил бы и посмотрел.

Короткие чурбачки громоздились у их ног, и они отпихивали их, продолжая пилить. Зато и колоть их оказалось без проблем. Но столько их было, что к концу сарая они тихо осатанели. А Андрей как начал ругаться, ещё на пилке, так долго не мог остановиться.

Солнце стоит над двором. Пот высыхает мгновенно, стягивая кожу солёной коркой. Хочется пить. Но оба знают: в такую жару да на работе только разок хлебнёшь, потом долго не сможешь успокоить сердце, если вовсе не сорвёшь. Двор пустеет. Слишком жарко. Умолк детский гомон, голоса женщин, хохот мужчин… Все убрались по домам, в прохладные затенённые комнаты. И только их пила визжит, да ухают топоры, разваливая чурбаки на поленья.

Эркин заходит в темноту сарая, и сразу выступает пот, течёт струйками по груди и спине. Клетчатая рубашка Андрея стала тёмной и тяжело липнет к телу. От пота зудят и чешутся шрамы. Андрей часто непроизвольно дергает плечами. Эркин помнит, каково ему было во время болезни, даже сейчас щека зудит. Светлый ёжик Андрея потемнел, волосы слиплись и торчат пучками.

— Ты полотенце взял?

— Чего?

— Ну, тряпка какая у тебя есть? Чистая.

— Ну, есть.

— Давай сюда.

— Охренел?

— Давай, я сказал.

Андрей прислоняет пилу к козлам и берёт топор.

— Возьми в ящике. Я хлеб в неё заворачиваю.

— Пойдёт.

Эркин достал тряпку и убежал к колонке. Открыл воду. Быстро поднырнул под струю, прополоскал рот. Пить нельзя. Намочил и отжал тряпку и бегом обратно, пока не высохла.

— Держи. Иди в сарай, оботрись. Я прикрою.

Андрей взял тугой мокрый комок, оглядел пустынный двор и нырнул в сарай. Эркин перехватил топор, встал так, чтобы загородить собой вход. Всадил топор в чурбак, ударил о землю. Есть. Носком кроссовки подкатил к себе очередной чурбак. В темноте сарая кряхтел и как-то рычал от удовольствия Андрей. Эркин тихо засмеялся.

— Рубашку выжми.

— А то не знаю.

Андрей вышел, застегивая рубашку, довольный, смеющийся. Разложил тряпку на ящике. Пусть сохнет.

— Сходи, рот прополощи.

— Обойдусь. Это ты здорово придумал.

— Хорошо, берёзу колем. С сосной мы бы хлебнули, — смеется Эркин.

— Точно, в такую жару да ещё со смолой возиться.

— Готово, закидываем.

— Есть.

— Пошли дальше.

— Смотри, как вымерли…

— Воскресенье, дрыхнут все.

— Мг. А чего им? В церковь сходили, пожрали и спать. Я в церкви раз работал. Не здесь, а, — Андрей взмахом головы показывает куда-то в сторону. — Забыл, как называется.

— А делал-то чего?

— А то же. Дрова колол.

— В церкви топят? — удивился Эркин.

— Ты был хоть раз в церкви?

— А зачем? Рабу его хозяин — бог. Хозяева, я помню, ездили… Давай рассказывай, чего хотел.

— Ну. Так священник, пока я колол, все стоял и зудел. Что все наши беды оттого, что мы бога забыли.

Эркин тихо смеётся, подправляя пилу.

— Ты не ржи, — притворно сердится Андрей. — Ну, так вот. Что надо быть смиренным…

— Каким?

— Смиренным, чурбан. Тихим, скромным, не нагличать и о деньгах не думать. И работать. Тогда бог о тебе вспомнит…

— И добавит работы, — хохочет уже в голос Эркин. — И чего он к тебе привязался?

— А ему больше не к кому было. И я в армейском тогда был. Ну, рубашке. Он меня, видно, за дезертира принял. И все напирал на то, что убийство грех, но неповиновение грех больше.

— И вот за этим белые в церковь ходят? — отсмеялся Эркин.

— А фиг их знает, за чем. Понимаешь, он балабонил, ну… как заведённый. Я не слушаю, а ему и не надо. Стоит и зудит. Накормил, правда, честно. А так-то, я знаю, они каждое воскресенье в церковь ходят. Слушают.