Дама полусвета (Душа так просится к тебе) - Туманова Анастасия. Страница 26

…В Одессу «генерал Морозов с дочерью» приехали в конце октября, в тихий солнечный день. Прижавшись лицом к пыльному вагонному стеклу, Катерина наблюдала за тем, как ползет мимо блеклая, выжженная летним зноем, крытая белесым осенним небом степь, как начинают мелькать каштановые деревья, кусты акации, как серой лентой течет мимо поезда перрон… В Крыму осень была не такой, как московская, здесь еще стояла теплая погода. На перроне повязанные белыми платками торговки с хуторов торговали жареными каштанами и семечками, пронзительные крики «Семачка-а! Каштанчи-ик!» звенели в прогретом последним солнцем воздухе, и Катерина улыбнулась, подумав о том, что сегодня вечером она, может, еще успеет напоследок бултыхнуться в уже совсем ледяное море – под горестные причитания Хеси Пароход: «Ой, вейзмир, ой, с ума мене сведет эта хайломызка, ой, что ты делаешь, вылазь с моря, бандитка, это тебе не май месяц!..» Возвращаясь в Одессу, единственный город, ставший ей родным, Катерина неизменно шла к «свекрови» и жила у нее все время до очередной «гастроли». Грек ворчал, но спорить не пытался.

Когда Катерина вошла в открытую настежь калитку Хесиного домика у моря, хозяйка варила во дворе варенье из последних слив. Девушка отвела упавшую с крыши ей на плечо узловатую, высохшую плеть винограда, остановилась и сказала:

– Хеся, я приехала.

В тот же миг ураганное «Гитенька моя, лахудра!!!» покрыло морской берег, и «свекровь» хлопнулась Катерине на грудь всеми своими восемью пудами, заставив «невестку» прислониться к хлипкому плетню.

– Хеся! Хеся, ты меня раздавишь! Ну, что же ты ревешь?!

– Ой-й, девочка моя приехала! Слава богу, что тебя еще не взяли! – самозабвенно рыдала Хеся, обнимая «невестку» мощными руками и не давая ей пошевельнуться. – Ой, как же я за тобой заскучилась, моя Гитенька…

– Сама ты Гитенька… Дай вздохнуть! Море еще теплое?

– Какое теплое, где оно теплое?! Оно уже как ноги у покойника, Гитька, слышишь?! Ты словишь чахотку, карьера твоя накроется медным тазом, а Грек меня задушит!!! Ты с ним еще не спишь?

Вопрос был привычным, задавался на протяжении трех лет регулярно, и Катерина уже устала злиться, а лишь так же привычно ответила:

– Не дождетесь.

– Ну и дура, – традиционно завершила Хеся и с воплем кинулась к убегающему через края таза варенью.

Катерина облегченно вздохнула, поставила у крыльца саквояж из дорогой английской кожи и атласный зонтик, купленный в Париже, на минуту скрылась в доме и появилась уже в одной рубашке, на ходу закручивая в узел распустившуюся косу. И помчалась к вечерней воде, увязая в прохладном песке.

– Гитька, холера, убью! – рявкнула вслед Хеся, но было поздно: Катерина уже выгребала навстречу садящемуся в осеннее море солнцу по играющей на коротких волнах золотой дорожке.

Море в самом деле оказалось совсем холодным, и Катерина не стала уплывать далеко, хорошо помня, как несколько лет назад у нее в полуверсте от берега свело судорогой ноги. Ее вытащил тогда, сам чудом не утонув, Валет, и он же взял с нее слово «не урезать за вон те камни без никого». Катерина, державшая это слово до сих пор, с сожалением поглядывая на исчезающий в воде край солнца, повернула к берегу.

Когда она, мокрая, дрожащая от холода, отжимая на ходу волосы, вошла в дом, там уже горела лампа, было пусто и тихо. Подумав, что Хеся, верно, копошится на кухне с ужином, Катерина отправилась в дальнюю комнатку, где «свекровь» стелила ей постель, взяла с кровати расшитое полотенце, вытерла волосы и растерлась сама. Озноб тут же пропал, как его и не было; исчезла и усталость после долгой дороги, тело загорелось и посвежело, и страшно захотелось есть. Катерина потянула носом, с удовольствием отметила, что из кухни пахнет жареной рыбой, надела сухую рубашку, накинула поверх нее шаль и вышла из комнаты.

Она не дошла нескольких шагов до кухни, когда вдруг поняла, что Хеся там не одна: из-за тонкой стенки отчетливо доносился мужской голос. «Грек явился», – с досадой подумала Катерина, собираясь уже вернуться в комнату, чтобы одеться. И тут же поняла, что голос принадлежит не Греку. По спине пробежал холодок опасности. На цыпочках Катерина шагнула к двери на улицу и на всякий случай приоткрыла ее. Затем прокралась обратно, прижалась к стене у тряпочной драной занавески, заменяющей дверь, и прислушалась. Мужчина больше ничего не говорил, но ухо Катерины неожиданно уловило мокрые трубные звуки Хесиного сморкания. Кажется, происходило небывалое: «свекровь» плакала. Более не прячась, Катерина схватила заткнутый за притолоку огромный нож, которым Хеся подрезала виноградные плети во дворе, отбросила за спину волосы и решительно шагнула в кухню.

Первое, что она увидела, – зареванную «свекровь», стоящую у окна и оглушительно сморкающуюся в занавеску. Незнакомый гость сидел за столом ближе к Катерине, но спиной к ней. На звук он быстро повернулся. Свет лампы скользнул по его сожженному загаром лицу, пропал в светлых серых глазах. И Катерина, выронив нож, прислонилась спиной к стене. Низким, чужим голосом проговорила:

– Се-ре-жа-а…

– Катька?.. – хрипло спросил Валет, поднимаясь из-за стола ей навстречу. И больше ничего сказать не успел, потому что Катерина съехала по стене на пол, закинула голову и, задохнувшись, зашлась хриплым горловым воем:

– Сереженька-а-а-а…

Валет, опрокинув табуретку, бросился к ней, неловко схватил в охапку и, зажмурившись, словно от сильной боли, прижал Катерину к себе.

– … и она тебя ждала, босяк, все три года, как шамашедчая! – сквозь всхлипы и сморкания завершила Хеся рассказ о Катеринином житье-бытье.

Наступила уже глубокая ночь, в окне виднелась луна, продирающаяся сквозь тучи, остро пахло солью и поздним виноградом. На столе, нетронутая, стояла тарелка с остывшим борщом и лежали сморщенные жареные бычки.

Сама Катерина говорить, как ни старалась, не могла: она сидела на коленях Валета, обхватив его, словно обезьянка, руками и ногами, прижавшись намертво, уткнувшись мокрым лицом в его плечо, и даже не плакала – лишь часто-часто вздрагивала всем телом. Она сидела так второй час и отказывалась не только слезть с любовника, но даже поднять голову. Валет, впрочем, не возражал; одной рукой он обнимал плечи Катерины, другой беспрерывно гладил ее растрепавшиеся, еще влажные после купания волосы, уже спутав их в паклю, и на вопросы матери отвечал не сразу и невпопад:

– С полгода как подорвал. До того случая не было. Блатной подрыв получился, с пятью урканами в связке уходили, да какая-то сука сдала, тех фартовых всех уложили, а я… уцелел. Сам не пойму как, от ей-богу, андел божий на крыльях вынес!

– Гитька отмолила, – убежденно произнесла Хеся, кивая на «невестку».

Катерина, никогда в жизни не молившаяся никакому богу, только всхлипнула в насквозь мокрую от ее слез рубаху Валета.

– Ну, и где тебя носило-то полгода эти? – грозно спросила Хеся. – До родной матери не мог сразу же явиться, шлемазл?!

– Сразу же?.. – усмехнулся Валет. – Чтоб прямо у тебя в огороде и повязали? По разным местам вертелся. В Ярославле был, в Казани, в Киеве, в Харькове. В большом городе каторге беглой хоть сховаться есть где. – Валет прижался щекой к волосам Катерины и закрыл глаза. – А чего, я ж спокойный был… Мне шепнули еще в Тобольске, на пересыльном, что Катька моя здесь, с тобой проживает, никуда с Одессы не слиняла. И как она себя блюдет, много раз сказывали.

Катерина вздрогнула: в голосе Валета ей почудилось что-то натянутое, ненастоящее. Но Хеся ничего не заметила.

– И це истинная правда!.. – провозгласила она, словно в Катеринином трехлетнем целомудрии была ее заслуга. – Отчего знать о себе не давал? Девочка, бедная, убивалась, а этот…

Валет хмуро усмехнулся.

– Ну… Ждал, пока шерсть на голове отрастет – это раз. Куда ж я до своей Катьки приду, как та коленка, лысый, она ж с меня слякается…

Катерина подняла голову, посмотрела на Валета красными заплаканными глазами, но ничего не сказала. Валет, намеренно или нечаянно не замечая ее взгляда, продолжал: