Дама полусвета (Душа так просится к тебе) - Туманова Анастасия. Страница 51

– Марфа, оставь… – отмахивалась Софья. – Какой с него спрос, он другим не будет.

– Не будет, покуда ему с рук все сходит! Ну что вам, в тягость крик поднять? В опере своей уж как голосите, стекла дрожат, а в собственном дому боитесь!

– Это его дом, а не мой.

– Соня, Марфа права, – подавала голос Анна. – Только нужно не скандалить попусту – много чести! – а просто уходить от этого человека. Ты сама теперь видишь, к чему жизнь с ним привела.

– К чему, Аня?.. Просто недоразумение… Я сама виновата, не стоило и ехать в этот ресторан.

– Честное слово, складывается впечатление, что ты влюблена в него до полусмерти! – сердилась Анна. – Да как же можно так относиться к себе?!

– Аня, оставь. Я все решу сама, – коротко говорила она, и Анна, глядя в бледное, замкнутое лицо сестры, неохотно умолкала.

Софья знала, что Черменский постоянно приходил сюда, чтобы узнать о ее здоровье, но ни разу не вышла к нему, хотя Анна и намекала, что это вполне возможно. День за днем, лежа в постели, еще чувствуя слабость после лихорадки, она вспоминала ту ночь, когда очертя голову кинулась в мужскую драку, вспоминала страшный удар о стену, боль в щеке, проехавшейся по осколкам… и такие знакомые, сильные, горячие руки, голос, серые глаза… Как все это было близко… Он обнимал ее за плечи, стирал с лица кровь, говорил, что любит… что же она отвечала? Софья промучилась несколько дней, стараясь вспомнить собственные слова, но из памяти словно выстригли кусок, и, хоть убей, не вспоминалось ничего. А вместо этого стояло перед глазами бледное, красивое лицо девушки с кудрявыми остриженными волосами. Его любовница… При мысли об этом у Софьи болезненно сжималось сердце, хотя она не уставала убеждать себя, что сей факт естественен, закономерен, вполне позволителен и даже извинителен. Анна не раз говорила ей с брезгливой улыбкой, что все мужчины – животные, которые без плотской любви не могут прожить и недели. Марфа утверждала то же самое, но с весьма довольным видом. Федор на осторожные Софьины вопросы по этому поводу пожимал плечами и отвечал, что хоть и свинство, а куда ж деваться, коли мужиком родился – надо… Значит, так оно и есть, думала Софья, откинувшись на подушку и глядя на то, как солнечный луч лениво перебирается с занавески на сугроб в палисаднике. Ни один мужчина без этого не может, стало быть, в чем вина Владимира? И ей ли, господи, ей ли упрекать его?! Тут же глаза становились горячими, слезы лились ручьем, и Софья торопливо утыкалась в подушку, чтобы сестра не услышала всхлипываний. В памяти снова возникали картины недавних событий: разгромленный зал ресторана с выбитыми окнами и усеянным осколками полом, пьяный Федор в разорванной рубахе, в упор глядящий на нее мрачными, бешеными от водки глазами, цыганка, певшая «Очи черные»… и она сама, Софья, среди всего этого безобразия. А драка, а грохот посуды, визг проституток?.. Ужас… Зачем понадобилось бросаться в эту кутерьму, слава богу, что хоть не убили сгоряча… Что теперь Владимир думает о ней? Падшая, грязная женщина, купеческая содержанка, бегающая за своим торгашом по ресторанам, насильно утаскивающая его от цыган и уличных девиц, бросающаяся разнимать мужские драки… Графиня Грешнева! Певица, актриса, подающая надежды сопрано Императорского театра!.. Как стыдно, господи, думала Софья, вжимаясь пылающим лицом в подушку, и ведь ни в чем не виновата, а противна самой себе так, словно оказалась прилюдно вывалянной в грязи, до сих пор тошнота подступает к горлу… И любовница Владимира тоже была там и видела это все… Господи, за что?! И зачем Владимир сейчас приезжает справляться о ее здоровье, и как это допускает стриженая девушка в мужском макинтоше, так презрительно тогда смотревая на Софью своими черными бесстрашными глазами? Возможно, они с Владимиром близки уже давно, возможно, он вскоре женится на ней, ведь видно, что девушка одного с ним круга, образованна, умна… несмотря на обрезанные волосы, но сейчас же многие так ходят: нигилизм, убеждения… Какая, впрочем, разница.

Если бы можно было уехать куда-нибудь… Уехать и никогда больше не видеть его, не ждать нечаянной встречи, не надеяться в глубине души на то, чего никогда, никогда не случится… Наверное, нужно в самом деле решиться, отчаянно думала Софья. Решиться, пойти на ссору с сестрой, покинуть Москву и уехать с Федором в его Кострому. И будь что будет. Хуже, чем есть, верно, не получится.

Самой легкой, самой спокойной и утешительной для Софьи в те дни оказалась мысль, что она никогда больше не поднимется на сцену Большого театра. Решение это пришло само собой, ясно и просто. После всего случившегося в осетровском ресторане Софье было странно вспоминать о том, что она могла всерьез волноваться, беспокоиться, плакать из-за такого пустяка. Анне она сообщила о своем решении сразу же, и та, увидев безмятежное лицо сестры, поняла, что возражать не имеет смысла. Поэтому Анна лишь растерянно сказала:

– Но… как же твой контракт? Неустойка? Премьера так и не состоялась…

– У Альтани найдется кому петь Татьяну, – беспечно ответила Софья, потягиваясь в постели и впервые за время болезни улыбаясь. – Ах, Аня, не поверишь, я просто счастлива!

– Соня, я отказываюсь тебя понимать! Чему ты радуешься, mon die, это же катастрофа! Твоей карьере певицы конец!

– Вот и хорошо, какая из меня певица… – Софья закинула руки за голову и рассмеялась с таким облегчением, что Анна невольно улыбнулась в ответ. – Как хорошо, как чудно, что я больше не вернусь в это змеиное гнездо! Пусть Нравина радуется, да и Заремин, бедный, вздохнет свободно… она его, верно, совсем извела своими нервическими припадками, а он ведь тоже артист… Думаю, и великому князю под горячую руку перепадает, тяжко быть в любовниках у первой сопрано… Ха!

Анна только махнула рукой:

– Поступай как знаешь… Для меня самое главное – твое благополучие.

Поднявшись с постели, Софья первым делом отправилась в дирекцию Большого театра, где объявила о том, что уходит. Поднялся страшный шум, Альтани вопил по-итальянски ужасные непристойности, бегал по тесному кабинету, как пойманный жук по спичечному коробку, и кричал, что подобной подлости ему не устраивала накануне премьеры ни одна сопрано. Дирижер уговаривал, убеждал, упрашивал Софью спеть хотя бы один спектакль, дабы она сама смогла убедиться, что теряет, и отказаться от своего безумного решения. Софья героически выслушала громовые тирады до конца, покосилась на столпившуюся в дверях труппу и спокойно повторила, что менять решение не намерена.

Поняв наконец, что мадемуазель Грешнева не интересничает, не набивает себе цену и не пытается поднять гонорар, Альтани уселся в царственной позе за стол и очень сухо объявил, что в таком случае ей придется выплатить неустойку за разорванный контракт. Софья лихо согласилась, стараясь не думать о том, где возьмет положенные пять тысяч, вежливо простилась, в ответ не услышав ничего, и не спеша, чувствуя на себе изумленные взгляды десятков глаз, вышла из кабинета прочь – на волю. Настроение было таким замечательным, что она прямо из театра храбро двинулась в Богословский переулок, хотя еще утром у нее даже мысли об этом не возникало.

В доме обнаружилась только Марфа, которая с ожесточением терла в корыте белье и фальшиво распевала в такт собственным движениям арию Ольги:

– «Я беззабо-о-отна и шаловли-и-ива… Меня ребенком все-е-е зову-у-ут…» Софья Николавна?! Да это вы откуда взялись-то?!

– Из театра, Марфа! – радостно сообщила Софья. – Расчет взяла! Свободные люди мы с тобой теперь!

– Ну и слава богу. – Марфа, вытерев лоб мокрой рукой, подозрительно посмотрела на Софью. – А что ж вы мне не сказались? Я б вам и дойтить помогла, не ровен час в омморок бы хлопнулись после хвори-то…

Софья только отмахнулась и потрогала ладонью самовар.

– Можно чаю, Марфа? А… где Федор? В Костроме?

– Здесь покудова… С утра в конные ряды ушел. Спосылать за ним?

– Зачем? Вечером ведь сам вернется. Давай лучше чаю, и я тебе помогу стирать…