Дама полусвета (Душа так просится к тебе) - Туманова Анастасия. Страница 49
Владимир, подумав, согласно кивнул. Ирэн умолкла, и в библиотеке отчетливо стало слышно истерическое завывание ветра в подворотне. От летящих в окно снежных хлопьев содрогались стекла. На полу, неподвижные, скрестились тени. Откуда-то, словно выступив из стены, появился огромный серый кот с задранным трубой хвостом. Он потерся о безвольно свешивающуюся с кресла руку хозяйки, неприязненно покосился на Владимира и начал независимо расхаживать взад и вперед по паркету, изредка брезгливо обнюхивая пролитое вино.
– Этот кот лучше собаки, – сообщила Ирэн, поднимая помутневший взгляд на серый покачивающийся хвост. – Сейчас велю ему: «Наполеон, куси!» – и он тебе рожу расцарапает! Слово чести!
– Если тебе это поможет… – усмехнулся Владимир, непроизвольно дотрагиваясь до едва поджившей ссадины на скуле. – Мне, верно, хуже-то уж не будет.
– Ай, оставь… – поморщилась Ирэн. – Я и сама тебе морду могла бы набить, кабы польза была. А, собственно, за что?.. Слушай, ты поедешь к ней?
– Нет.
– Отчего?
Владимир не ответил, и Ирэн неожиданно сухо произнесла:
– Черменский, умоляю тебя, не будь дураком. Я видела вчера эту Софью. Видела тебя. Вы влюблены друг в друга до умопомрачения. Неужели этот Мартемьянов тебе помеха? Неужели ты в самом деле, как он говорит, будешь стоять у забора и дожидаться… Чего дожидаться, Черменский?! Того, что Грешнева, как та актриса, хватанет мышьяку?! Да что же вы за люди, мужчины?! Почему вы совершенно не способны терпеть, когда кто-то вам переходит дорогу?! Хотя… хотя вон этот купец небось не дожидался! Пусть против воли, пусть обманом – а увел! И, видит бог, всю жизнь с ней проживет! И она за него в конце концов замуж выйдет! С горя, потому что тебя, мерзавца, не будет сил дожидаться!
– Ирэн, замолчи!!! – заорал Черменский так, что задрожало пламя лампы, и кот, вздыбив шерсть, зашипел, как сбрызнутый водой утюг, на всю библиотеку. – Да понимаешь ли ты, что она не хочет меня видеть?! Что все четыре года я ищу встречи с ней, что приехал в Москву из-за нее! Из-за нее, а не из-за этих дурацких своих опусов, этой трижды проклятой петуховской газетенки?! Софья убегает из гостей, как только видит там меня! Что я могу сделать, скажи мне, что?!
– Не знаю, – отозвалась Ирэн, устало закрывая глаза. – Наполеон, фу, уймись, никому я не нужна… Черменский, я в третий раз тебя покорнейше и нижайше, поганца, прошу: пошел вон. Я видеть тебя не могу. И советов от несчастной любви давать не… не намерена. Ик… Нет, все-таки я, пожалуй, буду спать!
Кот мягко вспрыгнул ей на колени. Узкая рука Ирэн вяло погладила его и тут же сползла по гладкой серой шерсти вниз. Черменский встал. Кот яростно взглянул на него, приподнялся, готовясь броситься.
– Не беспокойся, – еще тяжело дыша, сказал ему Владимир.
Кот недоверчиво поднял уши и отвернулся с чрезвычайной брезгливостью. Ирэн не шевелилась. Ее дыхание было спокойным и ровным. Кажется, она и в самом деле заснула.
В темной прихожей Черменский сдернул с вешалки пальто, вышел из квартиры, как можно плотнее прикрыв дверь, спустился по лестнице во двор, не замечая, что сзади за ним неслышно, след в след идет Северьян. Улица встретила ледяным ветром и пригоршнями снега в лицо, но Владимир не обратил на это никакого внимания. На душе было отвратительно, и более того – он знал, что Ирэн права. Права во всем, от первого до последнего своего слова.
Через неделю на Москву свалилась оттепель, и с крыш закапало, как весной. Тротуары покрылись слякотью, повсюду стояла вода, под подошвами чавкал кисель из талого снега и грязи, и Марфа, в сумерках вернувшаяся из Столешникова переулка домой, долго топала в сенях насквозь промокшими валенками и бурчала:
– Никакого вовсе порядку в городе не стало… О чем только в управе думают, то мороз, то теплынь… зима это у них называется! А все почему?! Потому что взяли моду в Христа не веровать! Доиграются, анчихристы, господь бог наш им скоро посреди зимы жару устроит за ихнее неуважение!
В доме было темно и, казалось, пусто. Марфа величественно прошествовала на кухню, шуганула со стола пристроившуюся за свернутой газетой мышь, заглянула под крышку чугуна со щами, потрогала самовар, неодобрительно нахмурилась и крикнула в сторону коридора:
– Федор Пантелеевич! Обедать, что ль, не изволили? Ведь все горячее в печи вам оставила! Федор Пантелеевич! Почивать, что ль, легли?!
Ответа не было. Дом молчал.
– Тьфу ты, каторга, на Конную смылся, поди… – в сердцах выругалась Марфа и пошла ставить самовар.
Тот уже начал пыхтеть и булькать, плюясь через неплотно притиснутую крышку кипятком, когда из глубины темных комнат послышались тяжелые шаги. Марфа обернулась.
– Так вы в дому? Пошто не отзывались?
Мартемьянов стоял на пороге кухни, занимая своей огромной фигурой весь дверной проем. На смуглой физиономии уже начали подживать ссадины и синяки, полученные неделю назад, курчавые волосы были, как всегда, встрепаны.
– Водки-то не принесла? – мирно и без особой надежды спросил Федор, но Марфа тут же вскинулась:
– Не принесла и не собиралась! И вас за ней не выпущу, хоть убейте!!!
– Ну, спрошу я тебя! – грозно проговорил он.
– Оченно мне ваш спрос нужен! Вот встану поперек дверей с ухватом, и попробуйте отодвиньте!
– И отодвину!
– Отодвиньте, отодвиньте! – милостиво разрешила Марфа. – Я-то без бою не сдамся, все едино вам после этого уж не до водки станет!
– Вот зараза… – буркнул Мартемьянов, проходя в кухню и садясь за стол. – Ну и черт с тобой, давай обедать, что ль.
– Могли б и сами, промежду прочим! – Марфа яростно швырнула на стол пустую миску, которая с грохотом запрыгала к краю столешницы и упала бы, не поймай ее Федор. – Я вам тут не нанималась, и жалованья вы мне не плотите, и вовсе я не ваша, а господ Грешневых! Навязался на голову, черт бессовестный, еще и корми его! А по-хорошему, вам не штей с мясом, а арапника ременного всыпать надобно, да погуще!..
– Будет уж, Марфа… – мрачно отозвался Мартемьянов, глядя в стоящую перед ним пустую миску. – Седьмые сутки из меня душу вынаешь, не притомилась? Скажи лучше, как там-то, в Столешниковом?.. Что Соня?
Марфа метнула на него свирепый взгляд, но Мартемьянов его не заметил. Тогда, вздохнув, она поставила на стол дымящийся чугунок, открыла крышку и, наливая в злополучную миску щей, проворчала:
– Слава богу, лучшей… И жара нет, и лихорадка вся сошла. Не бредит боле, сидит в постеле, книжки читает… Плачет иногда, а то еще думает о чем-то. Из тиятра все время приходят, беспокоятся, спрашивают, – когда ж она петь смогёт опять… Синяки-царапины у ней поджили навроде, а уж как мы с Анной Николавной боялись, что отметины останутся! Софья Николавна ведь у нас актрыса, ей личико ясное для ремесла надобно, а тут… Федор Пантелеич, забожитесь еще раз, что это не вы ее разукрасили!
– Да сколько ж можно?! – взмолился, бросая ложку, Мартемьянов. – Ну, спасением души клянусь, вот тебе крест со святой Пятницей, не я! Да что ж мне, под всеми иконами в дому на коленях проползти, чтоб ты успокоилась?!
– А кто, как не вы?! Кто, я спрашиваю?!
– Марфа, пьян был в доску, ей-богу, не помню!
– Все вы помните, – отрезала она, усаживаясь за стол напротив Федора и придвигая к себе горбушку хлеба. – Как не совестно только, тьфу…
– Совестно, Марфа, да что толку-то?.. – хмуро отозвался Мартемьянов, снова принимаясь за щи.
Марфа недоверчиво покосилась на него, но ничего не сказала и решительно откусила от своей горбушки. Несколько минут оба молча жевали. В кухне потемнело, и Марфа, тяжело поднявшись, пошла за лампой. Вернувшись, она установила «керосинку» на припечке, зажгла ее, и неяркий свет язычками забился в черных глазах Федора.
– Отчего она домой не идет, скажи вот? – вполголоса спросил он, отодвигая пустую миску и отворачиваясь к окну. – Уж коли жар сошел, так и возвертаться можно, тут, слава богу, полминуты ходу. Я б лошадей прислал за ней, как царицу бы довезли…