Дама полусвета (Душа так просится к тебе) - Туманова Анастасия. Страница 55

Отзывались о «Домашней опере» по-разному. Одни критики в открытую шипели, предсказывая «оперному самодуру» Половцеву скорый провал; другие, более осторожные, намекали на то, что «кесарю кесарево, богу – богово» и что господину Половцеву было бы лучше заниматься поставками угля и государственной железной дорогой, оставив оперную сцену специалистам. Пророчества и тех и других не оправдались: «Домашняя опера» сразу же загремела на всю Москву. Половцев отдавал предпочтение русским операм, сразу обогнав в этом Большой театр, по старинке ставивший итальянцев. Премьеры «Снегурочки», «Мазепы» и «Русалки» вызвали разговоры о себе во всем городе, в критических статьях о «Домашней опере» зазвучало уважение: оперы были поставлены весьма профессионально, и голоса подобраны поистине великолепные. Половцев не жалел денег на свое любимое детище: для спектаклей шились роскошные костюмы, декорации писались знаменитыми художниками, которых когда-то Иван Никитич вытащил из нищеты и безвестности, самые талантливые певцы посылались в Италию учиться бельканто – и маленькая «Домашняя опера» в Камергерском переулке уже начинала составлять солидную конкуренцию императорским театрам.

Вспомнив все это, Софья побледнела, перевела дыхание и шепотом спросила:

– Вы… приглашаете меня в свою труппу?

– Буду счастлив, – серьезно ответил Половцев. – Вы для нас просто находка, поскольку хорошее сопрано вообще найти трудно, а уж на роль Татьяны и подавно. Я пять лет не ставил «Евгения Онегина» только потому, что если у певицы есть голос – то совершенно не годится внешность или возраст. Или наоборот – молода, красива, а голос не тот. Или же еще хуже: и хороша, и голосиста – а стоит на сцене столбом, как солдат в карауле, и не знает, что делать с руками. И научить невозможно, сразу слезы, истерики, я певица, а не драматическая актриса, я должна петь… А вы… вы, не сочтите за пошлость, просто бриллиант. Причем, как я знаю, бриллиант, получивший огранку именно на драматических ролях. Вы же начинали в театре?

– Да, в провинциальном…

– Вот и замечательно, чудно! А то наши примы настолько увлечены своими голосами, что напрочь забывают о том, что опера – тот же театр, что там так же необходима игра… Вы, как я успел понять на репетициях в Большом, со мной согласны. Сам Петр Ильич в беседах со мной сколько раз жаловался, что нет ни одной мало-мальски подходящей Татьяны! Я ему клятвенно обещал, что отыщу, – и вот, наконец, счастливый случай… – Половцев умолк, внимательно посмотрел на Софью.

– Ох, Иван Никитич… Это так… неожиданно. – Последние воспоминания о хороших манерах улетели далеко-далеко, и Софья, даже не пытаясь скрыть растерянность, громко вздохнула и взялась за голову. – А я-то… Я, признаться, уже готова была совсем оставить сцену. Уже обрадовалась, успокоилась… Боже мой, как было хорошо целый месяц без всего этого! Без гадости закулисной, без сплетен, без зависти…

Тут она спохватилась, подумав, что Половцев может принять ее вздохи за обычное кокетничанье примадонны, подняла голову, взглянув в глаза гостю, – и увидела, что тот серьезно, понимающе кивает.

– Знаю, знаю, Софья Николаевна. Большой театр – это гнездо интриг… Как, впрочем, и любой другой. У меня с этим поспокойнее. Да и жалованье я артистам плачу отменное, так что грызться особенно не из-за чего. И о моих певицах ни одна бульварная газетенка не посмеет написать такого, что написали о вас… Вот это я вам обещаю.

– В той газете была чистая правда, – через силу улыбнулась Софья. – Но говорить об этом не стоит. Я подумаю над вашим предложением, Иван Никитич.

– Только не слишком долго, умоляю, – попросил Половцев. – Если вы готовы принять ангажемент, то репетиции могут начаться хоть завтра, у меня есть и Онегин, и Ленский, и Ольга… Вы позволите задать вам неделикатный вопрос?

Софья со вздохом кивнула, уже зная, что это будет за вопрос. И не ошиблась.

– Я хорошо знаком с господином Мартемьяновым, – объявил Половцев. – У нас с ним за плечами несколько общих контрактов, я его знаю как человека железного слова, прекрасного коммерсанта с огромным умом, но при этом с… – Он замялся на мгновение, и Софья закончила за него:

– … с замашками ватажного атамана.

– Совершенно верно, – согласился Половцев. – И вопрос мой таков: не может ли он влиять на вас? Мешать в той или иной степени вашему восхождению? Наш брат мужчина иногда ведет себя совершенно по-свински, когда женщине требуется некоторая свобода… Эта дурацкая статья в «Листке» – вернее, события, которые в ней описывались, – одно из подтверждений тому. Если все так, я берусь с ним поговорить, и, возможно…

– О нет, этого не потребуется, – торопливо заверила Софья. – Федор… Господин Мартемьянов никогда не вмешивался в мою сценическую карьеру, весь этот шум у цыган произошел тогда совсем по иной причине, и… Вам вовсе не о чем беспокоиться, господин Половцев. Я… я принимаю ваше предложение.

– Как, прямо сейчас? – улыбнулся Половцев. – Не поговорив со своим… с Федором Пантелеевичем?

– В этом нет нужды. Я готова подписать контракт и начать репетиции в любое удобное для вас время.

– В таком случае я счастлив, госпожа Грешнева. – Половцев встал, приложился к протянутой ему руке. Выпрямившись и снова внимательно взглянув на взволнованную Софью, он вдруг с интересом спросил: – Сколько вам лет, Софья Николаевна?

– Двадцать два года.

– Вы из хорошей дворянской семьи?

– Да.

– Вы умны, начитанны. Многое видели в своей жизни. Ничуть не завистливы и не жадны, не больны нарядами и драгоценностями, это я успел понять. Как вы могли оказаться рядом с?.. – Половцев не закончил фразы, остановленный мгновенно потемневшим взглядом зеленых, как болотная трава, глаз. – Извините меня, Софья Николаевна, – поспешно сказал он.

– Пустое. – Софья изо всех сил постаралась, чтобы голос ее не звучал холодно. – Известите меня, когда я должна буду приехать и подписать свой контракт.

– Это можно сделать завтра с утра, в моей конторе в Камергерском. И сразу же – на репетицию. Итак – по рукам?

Софья широко улыбнулась:

– По рукам!

Едва за Половцевым закрылась дверь, Софья прыгнула с разбегу в кресло, раскинула руки и закричала на весь дом:

– Марфа-а-а-а!!!

Встревоженная Марфа, тяжело топая, выбежала из соседней комнаты:

– Ась, Софья Николавна? Уехал этот-то?.. И как вам не совестно шепотом-то разговаривать, я извертелася вся, а ничего не услыхала, ни вас, ни господина… Ай! Ой! Барышня! Ой, бога побойтесь, сроните, как есть сроните!

Но Софья, захохотав, кинулась к ней на шею и запрыгала вместе с Марфой по комнате, изображая мазурку:

– Марфа! Марфа! Ура! Я! Буду! Петь! Татьяну! У Половцева!!!

– Батюшки святы! Ну… и… что?! – пыхтела Марфа, кое-как подлаживаясь под па мазурки и еле поспевая вслед за своей барышней по трещавшему паркету. – И чего ж тут скакать? И чего прыгать?! И так понятно было, что они вас в покое-то надолго не оставят, антрыпрынеры эти ваши! И вы ни в жисть своего не бросите! И слава богу! Денег-то… Уф-ф… Денег-то много, лиходей, обещал?

– А я и не спросила! Не знаю! Ура-а-а-а!!! Марфа, ура!

Половцев, еще не отъехавший и стоящий на улице возле своего обитого синим бархатом возка, запряженного парой прекрасных вороных, услышав визг и восторженные вопли, доносящиеся из дома, усмехнулся и повернулся к кучеру:

– Можешь меня поздравить, Кузьма.

– Так что с приобретеньицем вас, Иван Никитич, – прогудел с козел седой статный старик. – Стоит хоть того девица-то?

– Не то слово, старина. Девушка редкостная, и воистину небесного таланта. Дай бог, чтобы задержалась у нас… Что ж, поедем, надобно спешить, меня ждут в Счетной палате и у Тестова. Трогай!

Весна свалилась на Москву неожиданно и быстро. Утром двадцать пятого марта еще скрипел от холода снег под полозьями извозчичьих саней, светились морозными гранями сосульки, бахромой унизывавшие наличники и застрехи домов, дули в рукавицы и приплясывали на месте уличные торговцы сбитнем и пирогами, и поджимали лапы бегущие по своим делам бродячие собаки. Но уже к вечеру потеплело, снег на мостовых раскис и пополз длинными ноздреватыми пластами, с сосулек закапало, как-то разом обнажились и повлажнели ветви деревьев. Спустившаяся ночь была полна шорохов, тихого шума, влажных всплесков – а наутро оказалось, что тротуары залиты талой водой, сугробы просели и потемнели, а поднявшееся солнце прямо и упорно светит в пыльные окна, выбивая из них снопы искр. За всю следующую неделю оно не прикрылось ни одним облачком и пекло так, что в некоторых местах снег растаял до дощатых тротуаров. Нижние улицы Замоскворечья превратились в полноводные ручьи, по которым свободно плавал разнообразный перезимовавший хлам. Лишь к первому воскресенью апреля солнце вдруг успокоилось, спряталось в мягкие серые облака, и на ошалевшую от неожиданного тепла Москву закапал первый весенний дождь, смывавший последние следы надоевших морозов.