Дама полусвета (Душа так просится к тебе) - Туманова Анастасия. Страница 54

Кое-как втиснувшись с помощью Марфы в черное муаровое платье, уложив волосы и напустив на лицо безмятежное выражение, Софья вошла в гостиную, уселась в кресло и велела:

– Марфа, проси!

Через минуту показался гость.

Прожив три года в Москве, Софья, разумеется, слышала много разговоров об этом человеке, но ни разу не видела его: на вечера к Анне Половцев не приходил. За ним вообще не числилось обычных для купечества подвигов вроде поездок к цыганам, шумных загулов по ресторанам, погромов в борделях и купаний своих «этуалей» в лоханях с шампанским. У первого купца Москвы не имелось для подобного отдыха ни времени, ни желания. Говорили даже совсем уж несусветное – что Половцев не держит любовницы, уже почти двадцать лет храня верность жене. И Софья чувствовала себя довольно неловко, поднимаясь из кресла навстречу невысокому, прекрасно одетому человеку лет сорока с некрасивым умным татарским лицом, протягивая ему руку и отчаянно гадая: зачем она могла ему понадобиться? Физиономия Половцева показалась ей смутно знакомой, но где и когда она видела ее, Софья никак не могла вспомнить.

– Доброе утро, госпожа Грешнева, – низким, спокойным, сразу же понравившимся Софье голосом поздоровался гость, весьма умело прикладываясь к ее руке. – Сразу же прошу прощения за то, что, не будучи представлен, позволил себе ввалиться к вам спозаранку.

– О, что вы, будьте без церемоний, я очень рада знакомству, – чинно произнесла Софья, наспех вспоминая Аннины уроки хороших манер. – Прошу садиться, господин Половцев. Сейчас подадут чаю.

Несколько минут они вежливо беседовали о погоде, последних театральных премьерах, недавно вышедшей в журнале «Нива» и наделавшей много шуму повести Григоровича и прочих пустяках. Наконец Марфа внесла самовар, чашки, на всякий случай смерила Половцева грозным взглядом и, тяжело ступая, удалилась. По звуку ее шагов Софья поняла, что Марфа направилась в соседнюю комнату, откуда без помех можно было услышать все, что говорится в гостиной.

– Софья Николаевна, вы, вероятно, желали бы знать, с какой стати я мешаю вам в воскресенье спокойно отдыхать, – очень серьезно произнес Половцев, но узкие глаза его, устремленные на молодую женщину, смеялись, и она, чувствуя, как ее отпускает настороженность, улыбнулась и искренне сказала:

– Вы правы, я умираю от любопытства. Ваш визит для меня большая честь, но я в толк не возьму, чем могу быть вам полезна.

– Совсем наоборот. – Половцев не спеша отпил крепкого чаю и аккуратно вернул чашку на блюдце. – Это я могу быть полезен вам, что и сочту за великую честь.

– Простите, я вас не понимаю, – спокойно проговорила Софья, хотя внутри ее уже забилось, запрыгало предчувствие недоброго. Он – полезен – ей?! Но – как? Господи, неужто снова… «Тысяча – содержание и без счету на булавки», кто же это предлагал ей такое? Да кто только не предлагал… Первым был давным-давно, еще в Ярославле, тамошний предводитель дворянства… Маша Мерцалова тогда со смехом уверяла ее, что подобные предложения – необходимая составляющая жизни любой актрисы. Неужели и Половцев туда же? Господи, а ведь такой серьезный человек…

– Чем вы так испуганы, Софья Николаевна? – поинтересовался Половцев. – Поверьте, я здесь лишь потому, что знаю о вашем уходе из Большого театра. И знаю все, что тому предшествовало. Это ведь ни для кого не секрет, не так ли?

– К сожалению, да, – осторожно ответила Софья. – После той статьи в «Листке»…

Половцев коротко и внимательно взглянул на нее. Помолчав, продолжил:

– Я, как вы, верно, знаете, свой человек за кулисами, не раз бывал на репетициях. Я присутствовал и на последней, генеральной, когда вы так решительно отстаивали перед Альтани свой взгляд на подачу образа… и, признаться, полностью был на вашей стороне.

Только сейчас Софья поняла, почему лицо гостя показалось ей знакомым: она в самом деле не раз встречала его за кулисами или видела сидящим в зале, но думала, что это покровитель какой-нибудь хористки, и никого о нем не расспрашивала.

– Не спорю, Альтани – великий дирижер, и его заслуги перед русской оперой неоценимы… но есть вещи, которых он не чувствует, – не спеша говорил между тем Половцев. – Не чувствует просто в силу своего возраста и принадлежности к иной певческой школе. Я множество раз убеждал Альтани в том, что опера – тоже театральное действо, там должно быть место и драматической игре, и достоверности образа, но… – Половцев пожал плечами. Софья молча, без улыбки смотрела на него. – Когда я впервые увидел вас на сцене Большого – кажется, в «Русалке», – я был весьма рад тому, что русская сцена получила прекрасное лирическое сопрано и незаурядную актрису. – Половцев слегка улыбнулся. – Я ведь некоторым образом знаком с вами заочно, Софья Николаевна. Три года назад я видел ваш дебют на сцене театра «Семь цветов Неаполя» госпожи Росси. Оказался в Неаполе, знаете ли, случайно, со скуки пришел в частный театр послушать знаменитую пару Гондолини – Скорпиацца… а услышал вас. Да-а… Признаться, не только я тогда был поражен. Помните, как театр чуть не рухнул от оваций? Вашу Виолетту в Неаполе вспоминают до сих пор! А ведь вы тогда пели, кажется, почти без репетиций, заменяя несравненную Джемму… Кстати, куда вы исчезли после спектакля? Вашу уборную, после того как вы не явились на вызовы, неаполитанцы взяли приступом – и никого в ней не нашли!

– Я сбежала через окно, – усмехнувшись, созналась Софья. – Там вилась виноградная лоза, старая, довольно толстая, и я спустилась по ней без потерь.

– Браво, браво, – улыбаясь одними глазами, сказал Половцев. – Так и хочется спросить о причине подобной… стремительности. Но, боюсь, мы с вами еще не настолько коротко знакомы. Посмею только предположить, что причина была весьма серьезная.

– О да, – коротко ответила Софья.

– Итак, не буду тратить ваше время. – Половцев одним духом допил остывший чай и улыбнулся Софье. – Я пришел, чтобы предложить вам ангажемент.

– Мне?..

– Разумеется. Ведь вы сейчас его, надеюсь, еще не имеете?

– Нет, конечно же… но… – Софья была совершенно растеряна. Она ожидала чего угодно – но не этого.

– Вы – очень смелая и незаурядная особа, Софья Николаевна, – объявил Половцев. – Я не знаю случая, чтобы певица покинула сцену Императорского театра лишь потому, что она не согласна с режиссерской трактовкой роли.

– Иван Никитич, вы находитесь в заблуждении, – вздохнув, возразила Софья. – Я ушла из Большого вовсе не по этой причине, а потому что…

– Не трудитесь объяснять, – мягко прервал ее Половцев. – В любом случае ваш уход мне чрезвычайно выгоден. Я слежу за вашей карьерой уже несколько лет и до недавнего времени, к сожалению, мог только облизываться: переманить солистку из Большого театра никому еще не удавалось. Но сейчас обстоятельства сложились для меня весьма удачно, и я не могу себе позволить упустить такой великолепный случай. Хотите петь в моем театре?

– В вашей «Домашней опере»? – недоверчиво уточнила Софья.

– Да. Условия назначите сами. Я могу предложить вам любой репертуар для вашего голоса. У меня, как вы знаете, ставятся главным образом русские оперы, и для вас я готов поставить «Евгения Онегина». Ваша трактовка образа Татьяны мне нравится, я со своей режиссерской стороны не буду вам мешать.

Софья молчала, героическими усилиями стараясь собрать воедино распрыгавшиеся мысли.

Разумеется, она знала о половцевском оперном театре (так называемой «Домашней опере»), находившемся в Камергерском переулке, – как знала о нем вся Москва. Несколько лет назад Иван Никитич начал собирать под свое крыло подающих надежды молодых певцов, – как столичных, так и провинциальных. К нему шли охотно, поскольку жалованье здесь было не в пример больше, чем в императорских театрах, дышалось гораздо свободнее, а дирекцией на корню пресекались любые интриги внутри труппы. Получила широкую огласку история, когда год назад Половцев уволил одну из своих сопрано лишь за то, что та облила керосином сценический костюм соперницы. Труппа была молодая, очень талантливая, на равных с режиссером артисты участвовали в обсуждениях тетральной деятельности, решения о новых постановках принимались на общем собрании, и в «Домашней опере» даже не пахло застарелой академичностью Большого и Мариинки.