Призраки - Покидаева Татьяна Юрьевна. Страница 13
Старый прыщ на мониторе: у него точно такие же рубашка и галстук, как у зализанного молодого человека. Точно такие же голубые глаза. Он все делает правильно. Просто сегодня явно не его день.
– Сделаю вам одолжение, – говорит нашей блондинке зализанный молодой человек. Он по-прежнему держит в руке ее «толстую» фотографию до. – Вы примете добрый совет?
Она говорит: да, конечно, – и берет бумажную чашку с остывшим кофе и со следами помады на краешке, точно такого же розового оттенка, как у нее на губах.
Эта блондинка с ее бликующими волосами, сейчас она личная ЗПВ зализанного молодого человека.
Главное, говорит он, не давай всем этим Ромео с утренних ток-шоу затащить тебя в постель. Он не имеет в виду эфирных ведущих. Он имеет в виду гостей, приглашенных на передачи: разъездных продавцов с их чудо-швабрами и брошюрками «Как стать богатым». С которыми ты сталкиваешься в гримерках в ЗПВ по всей стране. Вы мотаетесь из города в город, вам так одиноко. Целый день на ногах, а по вечерам – одинокий гостиничный номер.
Судя по личному опыту: эти романы в гримерках – они ни к чему не приводят.
– Помнишь ту девушку, что продавала колготки «Надень и худей»? – спрашивает он.
И блондинка кивает: да.
– Это моя мама, – говорит зализанный молодой человек. Они познакомились с его отцом на таких вот «торговых турах». Они постоянно встречались в гримерках. Но он на ней не женился. Бросил ее, как только узнал, что она забеременела. А она потеряла работу, потому что компании не нужна беременная продавщица колготок для похудения. В детстве зализанный молодой человек только и делал, что смотрел передачи типа «С добрым утром, Болдер» и «Пора вставать, Тампа», пытаясь понять, который из этих улыбчивых, говорливых дяденек – его папа.
– Я поэтому и пошел в телекоммивояжеры, – говорит он нашей блондинке.
Потому что дело есть дело, вот его главный принцип.
Блондинка говорит:
– Ваша мама, она очень красивая…
Его мама… Он говорит: эти колготки, «Надень и худей», в них, наверное, содержался асбест. У нее потом был рак кожи.
– Она была такой страшной, когда умерла, – говорит он.
В любую секунду может открыться дверь, и в гримерку войдет редактор по гостям и скажет, что ей очень жаль, но программа уже не укладывается во время и кого-то из приглашенных придется «выкинуть». Она посмотрит на нашу блондинку с волосами, которые «воспламенятся» в кадре. Посмотрит на синий спортивный пиджак зализанного молодого человека.
Блок F выпал сразу, как только они переключились на тонущий лайнер. Блок Е – консультант-колорист, как написано в верстке, – отпал, когда стало понятно, что они в глубоком перебое. А потом они вычеркнули и Блок D: детские книги.
Вот печальная правда: даже если ты выкрасишь волосы в правильный цвет, не «бликующий» на картинке, и сумеешь изобразить жизнерадостную улыбку, и прямо-таки изольешься весельем, все равно может так получиться, что какой-нибудь террорист с резаком для картона «перебьет» твои законные семь минут. Да, по идее, тебя могли бы отснять уже после программы и пустить твой сюжет в записи в завтрашней передаче, но так не бывает. Все передачи у них расписаны на неделю вперед, и если завтра тебя дадут в записи, это значит, что им придется выкидывать кого-то другого…
В эту последнюю минуту наедине, пока в гримерке нет никого, кроме них двоих, зализанный молодой человек спрашивает у нашей блондинки, как она смотрит на то, чтобы он сделал ей еще одно одолжение.
– Хотите отдать мне свой блок? – спрашивает она. И улыбается, точно как на фотографии. И у нее очень даже неплохие зубы.
– Нет, говорит он. – Но когда кто-то пытается с тобой общаться… быть с тобой обходительным и любезным… когда кто-то хочет тебя рассмешить… – говорит зализанный молодой человек и рвет ее страшненькую фотографию на две половинки. Потом складывает их вместе и рвет еще пополам. И еще. И еще. На кусочки. На конфетти. Он говорит: – Если ты хочешь иметь успех на телевидении, постарайся хотя бы изобразить улыбку.
Хотя бы сделай вид, что люди тебе не противны.
Там, в гримерке, у блондинки отвисает челюсть. Она хлопает ртом в ярко-розой помаде: раз, другой, третий – как рыба, которую вытащили из воды, и говорит:
– Ах ты сволочь …
И в это мгновение входит редактор с этим пожилым дядькой, который для удаления пятен.
Редактор говорит:
– Так, ладно. У нас есть всего один блок. Думаю, пустим видеокурсы…
Старый Прыщ смотрит на зализанного молодого человека, как смотрят на покупателя в универмаге, который заказывает товаров на полмиллиона, и говорит:
– Томас…
Блондинка просто сидит, держа свою чашку с остывшим кофе.
Редактор снимает маленький радиомикрофон с ремня пожилого дядьки и отдает его зализанному молодому человеку.
А он говорит пожилому:
– Доброе утро, папа.
Старый Прыщ хватает его за руку, трясет ее и говорит:
– А как твоя мама?
Девушка, что продавала колготки «Надень и худей». Девушка, которую ты бросил.
Наша мисс Блондинка встает. Поднимается на ноги, чтобы уйти восвояси, сдаться, признать свое поражение.
Зализанный молодой человек проверяет выключатель на микрофоне и говорит:
– Она умерла.
Умерла, ее похоронили, а где, он не скажет. А если скажет, то назовет не тот город.
И вдруг – брызги и плеск.
Его волосы и лицо – холодные и мокрые.
Он весь в кофе. В холодном кофе. Рубашка и галстук испорчены. Волосы, прежде зализанные назад, облепили лицо.
Наша блондинка забирает у него микрофон и говорит:
– Спасибо за добрый совет. – Она говорит: – Видимо, следующей пойду я …
Но что хуже всего, хуже слишком светлых волос, «бликующих» в кадре, хуже его испорченной прически и залитой кофе рубашки: наша изящная стройная девочка влюбилась в него до беспамятства. Вот такая херня.
4
В холле, обтянутом синим бархатом, что-то с грохотом катится вниз по лестнице – из сумрака на балконах первого яруса. Ступенька за ступенькой, грохот все громче. Вот он уже обретает зримую форму чего-то черного и круглого. Оно катится вниз, со второго этажа. Это шар для боулинга. С глухими ударами – вниз по ступеням широкой лестницы. Черный, беззвучный, шар Сестры Виджиланте пересекает холл, выстланный синим ковром, – мимо Коры Рейнольдс, который сидит, лижет лапу, мимо мистера Уиттиера в инвалидной коляске, который пьет растворимый кофе, мимо Леди Бомж с ее бриллиантовым мужем – потом ударяется в двойные двери, черный, тяжелый, и исчезает в зрительном зале.
– Пакер, – говорит Леди Бомж своему бриллианту. – Мы здесь не одни, в этом доме. Здесь есть что-то еще. – Понизив голос до шепота, она спрашивает у бриллианта: – Это ты?
Этот маленький стеклянный квадратик, который надо разбить только в случае пожара, – Мисс Америка уже его расколотила. Она обходит все эти маленькие окошки в красных металлических рамках, рядом с которыми на цепочке висят молотки; разбивает стекло, дергает рычажок. Сначала в холле. Потом – в галерее, отделанной в стиле китайского ресторана: сплошной красный лак и гипсовые Будды. Потом – в вестибюле в подвале, в «храме майя», под плотоядными взглядами резных индейских воинов.
Потом – в галерее «Тысяча и одной ночи», что идет вдоль балконов второго яруса. Потом – в аппаратной под самой крышей.
И ничего не происходит. Сирены не включаются. Никто не пытается проломиться сквозь запертые пожарные двери, чтобы спасти ее. Чтобы спасти всех нас.
Как ничего не происходило, так ничего и не происходит.
Мистер Уиттиер сидит в холле, на диване, обтянутом синим бархатом, под стеклянными листьями огромной люстры, что нависает над ним серым искрящимся облаком.
Хваткий Сват уже называет все люстры «деревьями». Ряды больших люстр, по центру каждого зала, каждой галереи, каждого холла. Он называет их стеклянным садом, выросшим из потолка на цепях-стеблях, обернутых бархатом.