Мне бы хотелось, чтоб меня кто-нибудь где-нибудь ждал - Хотинская Нина Осиповна. Страница 16
Сначала они услышали визг тормозов, а потом — оглушительное «бам!» где-то спереди. Александр Девермон сказал:
— Писец.
Они открыли дверцы и вышли посмотреть. Кабан -наповал, правое переднее крыло — вдребезги, фары, бампер, решетка радиатора… Даже эмблема «ягуара» погнулась. Александр Девермон повторил:
— Писец.
Он был так пьян и так устал, что на большее его не хватило. Однако в этот момент он уже очень отчетливо, очень ясно осознавал, какие чудовищные неприятности его ожидают. Отлично осознавал.
Франк пнул кабана ногой в брюхо и буркнул:
— Не оставлять же его здесь. Возьмем с собой, хоть мяса привезем…
Александр захихикал:
— Угу, кабаний окорок -объеденье…
Смешного вообще-то было мало, положение скорее печальное, но обоих одолел неудержимый смех. Видно, от усталости, да на нервной почве.
— То-то твоя мама обрадуется…
— Еще бы! Прямо запрыгает от радости!
Два оболтуса покатились со смеху и хохотали до упаду, до колик в животе.
— Ну что?… Запихнем его в багажник?…
— Угу.
— Черт!
— Что еще?
— Там полно барахла…
— А?
— Забит он, говорю!… Там клюшки для гольфа твоего старика и полно ящиков с бутылками…
— А, черт…
— Что будем делать?
— Давай его назад, на пол…
— А ничего?
— Угу, сейчас… Подстелю что-нибудь, чтоб подушки не измазать… Погляди-ка в багажнике, там вроде был плед…
— Чего?
— Плед.
— Чего это?
— Ну такой… в зелено-синюю клетку… там, в глубине…
— А! Одеяло… Так и говори, вечно вы, парижане, выпендриваетесь…
— Ну, одеяло… Шевелись, не спи!
— Сейчас, давай помогу… Не хватало еще и кожаные сиденья изгваздать…
— Это точно. Тяжелый, гад!…
— Ну, удивил!
— Он еще и воняет.
— А то, Алекс… Здесь тебе не Париж…,
— Пошел на фиг.
Они сели в машину. Завелась она без проблем, видимо, двигатель не пострадал. И на том спасибо.
Но через несколько километров они натерпелись такого страху, такого… Сначала сзади зашуршало и захрюкало.
— Е-мое, да он живой, — сказал Франк. Александр ничего не ответил. Это было уж слишком. Перебор.
Кабан заворочался и начал приподниматься. Франк резко затормозил и заорал:
— Сматываемся!
Он побелел как мел.
Одновременно захлопнув дверцы, они кинулись прочь от машины. Внутри был полный писец.
Полный писец.
Кремовые кожаные сиденья — в клочья. Руль искорежен вдрызг. Рычаг переключения скоростей из вяза ручной работы — в щепки, подголовники — вдребезги. Весь салон — вдребезги, вдребезги, вдребезги.
Девермон-Младший влип.
Кабан вращал выпученными глазами, по его огромным клыкам стекала белая пена. Жуткое зрелище.
Приятели решили подкрасться к машине сзади, открыть дверцу и сразу вскочить на крышу. Может, это было и правильное решение, но осуществить его им было не суждено, потому что кабан успел наступить на кнопку, автоматически запирающую машину изнутри.
А ключ остался в замке зажигания.
Да… уж если не везет, так не везет.
Франк Менжо достал из внутреннего кармана своего шикарного пиджака мобильный телефон и скрепя сердце набрал номер службы спасения.
Когда спасатели приехали, кабан уже немного приутих. Слегка. Впрочем, ломать все равно уже было нечего.
Командир спасателей обошел машину. Такое даже ему не часто случалось видеть. Не удержавшись, он заметил:
— Такая роскошная машина, да, жалко, ей-богу.
Дальше слабонервным лучше не читать…
Один из спасателей принес огромный карабин, вроде базуки. Велел всем отойти и прицелился. Стекло и кабана разнесло на кусочки.
Машину изнутри словно перекрасили в красный цвет.
Кровь была везде, даже в бардачке, даже между кнопками телефона.
Александр Девермон стоял столбом. Казалось, думать он больше не способен. Совсем. Ни о чем. Разве что мечтал провалиться сквозь землю или направить дуло базуки спасателя себе в грудь.
Но нет, думать-то он думал — о том, какие толки пойдут по округе и какая будет пожива экологам…
Надо сказать, что его отец был не только владельцем великолепного «ягуара», но и убежденным противником «зеленых», причем с серьезными политическими амбициями.
Потому что «зеленые» хотят запретить охоту, создать заповедник и еще черта лысого, а землевладельцам все это ножом по сердцу.
Он воюет с ними, не жалея сил, и на сегодняшний день эту войну почти выиграл. Еще вчера за обедом, разрезая жареную утку, он посмеивался:
— Так-то! Гроле и его прихвостни эту птичку больше в свои бинокли не увидят!!! Ха-ха-ха!
Но теперь… Разнесенный в клочья кабан в последней модели «ягуара» будущего муниципального советника — что ни говори, а это помеха. Согласитесь, какая-никакая, а помеха?
Даже стекла облеплены шерстью.
Спасатели уехали, полицейские уехали. Утром приедет эвакуатор и уберет этот… эту… в общем, серебристо-серую железяку с дороги.
Наши приятели бредут вдоль шоссе, забросив на плечо смокинги. Говорить не хочется. О чем говорить, когда такие дела, что лучше и не думать?
Франк спрашивает:
— Сигарету хочешь?
Александр отвечает:
— Давай.
Так они идут довольно долго. Солнце встает над полями, небо уже порозовело, но не все звезды еще погасли. Вокруг тишина, ни звука, только чуть шелестит трава — это кролики бегают в канавках.
И тут Александр Девермон оборачивается к своему другу и спрашивает:
— Ну, а дальше?… Та блондинка, что ты говорил… с большими сиськами… она кто?
И друг ему улыбается.
Сколько лет…
Сколько лет я думал, что этой женщины больше нет в моей жизни… Даже если она где-то близко, все равно — ее нет.
Что ее вообще больше нет на свете, что она живет очень далеко, что она никогда не была так уж хороша, что она осталась в прошлом. В том прошлом, когда я был юным романтиком и верил, что любовь — это навсегда, а моя любовь к ней сильнее всего на свете. Верил в весь этот вздор.
Мне было двадцать шесть лет, и я стоял на перроне вокзала. Я не понимал, почему она так плачет. Я обнимал ее, уткнувшись лицом в шею. Я думал, она горюет, потому что я уезжаю, и не может этого скрыть. Только через несколько недель, в течение которых, наплевав на гордость, я, как побирушка, донимал ее телефонными звонками и размазывал сопли в длиннющих письмах, я все понял.
Понял, что в тот день она дала слабину, потому что знала, что смотрит мне в лицо в последний раз, и плакала надо мной, над моей содранной шкурой. И что этот трофей не доставил ей удовольствия.
Много месяцев я на все натыкался.
Я ничего вокруг себя не замечал и на все натыкался. Чем больнее мне было, тем чаще натыкался.
Я был типичным отвергнутым влюбленным: все те пустые дни я усиленно делал вид, будто ничего не произошло. Вставал по утрам, вкалывал до отупения, ел, не ощущая вкуса еды, пил пиво с сослуживцами и даже отважно подтрунивал над братьями, в то время как любой из них мог одним словом выбить меня из колеи.
Но я вру. Какое, к черту, мужество — дурь это была: я ведь верил, что она вернется. Правда, верил.
Тогда я еще не знал, что на перроне вокзала воскресным вечером разбилось мое сердце. Я не находил выхода и натыкался на все подряд.
Прошли годы, но время меня не лечило. В иные дни я ловил себя на мысли: «Надо же!… Странно… Кажется, вчера я ни разу не подумал о ней…» И вместо того чтобы радоваться, недоумевал: как же мне удалось прожить целый день, не думая о ней? Ее имя постоянно всплывало в памяти. И два-три очень отчетливых воспоминания. Всегда одни и те же.