Радуга просится в дом - Дроздов Иван Владимирович. Страница 28

— Ушла я из театра, Паша. Рассорилась, разодралась и ушла. Надоело играть героиню-современницу с печатью мученицы на лице. Изображать надтреснутые характеры, плачущие души, — девицу вневременного, вненационального происхождения. Нет таких в жизни, а мы их выдумываем.

— А вы играйте таких, которые есть в жизни.

Светлана точно вдруг очнулась от забытья, энергично вскинула голову, поправила рукой пшеничную прядь волос, сказала:

— Мы играем таких, которых нам придумают драматурги и режиссеры. Роль навязывают артисту, втискивают насильно. Иной раз тошнит оттого, что говорит собственный язык, мучительно стыдно за жест, позу, выходку. Стыдно, а играешь. Может ли тут явиться вдохновение? Может ли такой образ зажечь зрителя?..

— Неужели так во всех театрах?

— За все не говорю, а в нашем — там, где я работала, все происходит именно так.

— Но позволь, Светлана, артисты — живые люди, каждый имеет свои взгляды на искусство, наконец, творческое лицо, — как же они соглашаются играть плохие роли, представлять зрителю людей, не существующих в жизни, клеветать на действительность?

— Потому-то я и ушла из театра. Не хочу поставлять брак и получать за него денежки. Стыдно, Паша, обманывать людей. Не желаю! Пусть другие пляшут под дудку главного режиссера. Я — не хочу! Хватит!

— Кто у вас режиссер? Расскажи о нем.

— О, это ужасный человек, Паша! Впрочем, и «а человека-то он мало похож. Толстый и сырой, как вздувшийся соленый огурец. Желтые рачьи глаза и желтая борода. Говорят, он когда-то был большим артистом, у него много званий и рангов, он заслуженный и перезаслуженный, но я лично ни одному диплому, ни одной бумажке его не верю. Просто он ошибся адресом: ему бы надо торговать шнурками, а он забрел в театр. И вот уже сорок лет бессменно снабжает духовной пищей зрителя. И ведь что любопытно: не любит артистов, особенно талантливых, а живет среди них. Ведь это, наверное, не легко? А, Паша?.. Мне иногда жаль его. Однажды я ему сказала: «Трудно вам, Вагран Иванович. Отдохнули бы!» «Что верно, то верно, — сказал он мне. — Да оставить вас не на кого. Пропадете без меня». Видишь, что думает Вагран Иванович Земной: пропадут без него артисты, погибнет театр.

В молодости Вагран пробовал писать стихи, придумал псевдоним Земной. И послал свои первые вирши знаменитому поэту. Так тот стихи оставил без внимания, а по поводу псевдонима написал: «Ваш псевдоним мне не понравился. Вы как бы хотите сказать: «Смотрите, я хоть и поэт, а считаю себя вполне земным человеком!»

Реплика лишь подбодрила Ваграна, с тех пор он уж не назывался иначе как Земной.

Вот он каков, наш режиссер! Я невзлюбила его с первой встречи. Помню, как с другими артистами в первый раз вошла к нему в кабинет. Стояла в углу, не смея подойти ближе и назвать свое имя. Мельком перехватила взгляд Земного — еще больше съежилась, отступила в угол: ждала его слова, но он говорил с другими, смотрел на других, перелистывал какие-то бумаги. Знал обо мне, но нарочно не обращал внимания. Смотри, мол, какие мы тут все важные: никому ты не нужна, мы можем и без тебя обойтись.

Потом ко мне подошел пожилой артист в мешковатом потертом костюме, взял меня за руку и, расчищая место возле стола, возвестил:

— Вагран Иванович! Нашего полку прибыло. Разрешите представить: Светлана Буренкова, артистка первой категории.

Я тогда подивилась голосу артиста: он отличался необыкновенной силой и музыкальностью. Но тут и голос не помог. Никакого впечатления! Земной продолжал рыться в бумагах. Наступила тишина, во время которой я готова была провалиться сквозь землю. Я ненавидела мешковатого сутулого чудака, позволившего себе разыграть со мной сцену. Еще бы минута, и я выбежала бы из кабинета. Но как раз в эту-? то минуту режиссер поднял на нас покрасневшие от злости глаза.

— Перестаньте разыгрывать спектакль! Тут вам не балаган!

Не сразу поняла я, что гневная фраза нацелена не в меня, а в адрес моего благодетеля.

— Та-та-та… — покачал головой мой друг. — А вы, Вагран Иванович, сегодня не в форме.

И направился к двери. Режиссер привстал за столом, визгливо прокричал вдогонку артисту:

— Каратыгин! Вы мне еще ответите за вчерашнюю пьянку. Мы будем разбирать вас на художественной части! Каратыгин задорно выпятил грудь и голосом, полным достоинства, проговорил:

— Не может художественная часть разбирать художественное целое.

И хлопнул дверью.

Позже я узнала, что Каратыгин — замечательный, талантливый артист. Он был истинным украшением театра и, может быть, потому только говорил режиссеру правду.

— Так и не пошел Каратыгин на художественную часть? — спросил Павел, заинтересовавшись мятежной натурой артиста.

— Нет, не пошел. Он вообще никого не слушал, никого не признавал. Особенно во время репетиций. Даже разводку себе и своим партнерам делал сам. Скажет ему режиссер: «Становись сюда», а он и не подумает двинуться с места. Кивнет одному партнеру, второму: «Что там вы должны говорить?» И когда услышит диалоги, с минуту стоит, подперев рукой бороду. Потом хватает артистов за руки и каждому указывает место. Надо тут видеть Земного! Сидит в своем режиссерском кресле, кусает побелевшие губы. На щеках проступают красные пятна. Но молчит Земной, не перечит. С одной стороны, нельзя перечить Каратыгину: хлопнет дверью и уйдет пьянствовать, а с другой — Каратыгин так разведет артистов, что Земному уж делать будет нечего и все вдруг окажутся на своих местах, и сцена пойдет хорошо.

Жаль только, что Каратыгин пил нещадно, он хоть и нездоров был сердцем и носил наготове валидол, а пил много и почти каждый день. Однажды случилось, что выпил Каратыгин стакан водки, а закусить нечем, так он, на потеху остряков-артистов, кинул в рот несколько таблеток валидола. С тех пор приятели его, как выпьют где, так тотчас же к Каратыгину: «Валидол есть?» Пил, а голос не пропивал. И такой, я вам скажу, у него голос! — от зависти умирали артисты. Зычный, раскатистый и тембра необыкновенного. Скажет, бывало, фразу, а у нас по коже мурашки бегут.

И душу Каратыгин не пропивал. Бывало, и за нас заступится. На первой же репетиции Земной предложил мне ужасную нелепость: велел стать на колени перед парнем, к которому моя героиня питала чувства. Я, по обыкновению, простодушно сказала: «Не понимаю, Вагран Иванович, кого я играю: героиню или отрицательного типа?» «Разумеется, героиню! — воскликнул Земной. — Вы играете молодую современницу, новатора производства, девушку, которая стоит на переднем рубеже технического прогресса».

Земной говорил с пафосом, он вообще любил говорить с пафосом. «Девушка шлифует детали небывало мощной турбины. Она участвует в создании технического чуда. Она и ее товарищи — рабочие-экспериментаторы, люди новой формации; у них труд физический слился с трудом умственным. Это тот тип человека, которого мы рисуем в своем воображении..»

«Тем более! — продолжала я ему в тон. — Человек высокого интеллекта и душу должен иметь высокую. Зачем же ставить его на колени!..»

В ту минуту по сцене потянуло холодом; кто-то открыл боковую дверь, и образовался сквозняк. Я пошла за теплой кофтой к вешалке в глубине сцены. И тут слышу крик: «Вернитесь! Я не закончил с вами разговаривать!..» Обернулась и не узнала Земного: это был трясущийся, синий от злости старик. Глаза его остекленели и готовы были вылезти из орбит. Я уж приготовилась его взять за руку, поддержать, но он закричал еще сильнее: «Мне не нужны артистки с мозгами, вывернутыми набекрень!..» Не знаю, что было бы дальше — я уж хотела отбрить его позабористей, — да тут на сцену вышел Каратыгин. Он взял меня за руку, загородил собой от Земного и бросил ему брезгливо:

— Ну ты, борода… Не плюй в лицо святому искусству.

А мне сказал:

— Идите домой и не волнуйтесь. Завтра приходите на репетицию — все будет хорошо.

Действительно, я пришла на другой день в театр, и Земной как ни в чем не бывало поздоровался со мной наравне с другими артистами.