Набат - Шевцов Иван Михайлович. Страница 25

- Рада вас видеть, пан Милош. Я вас простила.

- А разве я в чем-то провинился перед вами? - схватив ее лукавым взглядом, тихо и медленно отозвался Савич, делая недоуменное лицо.

- Вы обещали вместе провести остаток вчерашнего вечера.

- Прошу прощения - не мог… Ко мне зашли друзья, - поспешно и убедительно солгал Савич. - Но мы можем это сделать сегодня, если пани Эмилия не возражает.

Он преднамеренно сделал ударение на слове Эмилия, и Ханне это понравилось: она приняла как знак дружеского расположения.

- Я только что из Вроцлава. Устала. Но это ничего. Что сегодня было на конгрессе? Что-нибудь интересное? - и, не дав ему ответить, сказала: - Заходите ко мне через часок, расскажете.

- Непременно зайду, - пообещал Савич.

В номере Ханны Савича ждала все та же нераспечатанная бутылка "Наполеона", и томная, приторно надушенная хозяйка в халате и домашних туфлях не мешкая пригласила гостя сразу к столу, сказав при этом:

- Я устала и продрогла от совершенно ненужной и неинтересной поездки. Не могу согреться. Попробуем прибегнуть к этому средству. - И, улыбчиво кивнув на коньяк, приказала: - Открывайте и ухаживайте за мной.

- С превеликим удовольствием, - учтиво сказал Савич, наливая коньяк в стаканы, и, подмигнув, прибавил: - Средство испытанное.

Он подал Ханне стакан, пристально и в упор глядя в ее свежее бледно-матовое лицо и в глаза, агатовые, с синим блеском, и подумал, что этот синий блеск и придает ее улыбке нечто бесовское, заманивающее. Ханна выпила свой коньяк сразу, залпом, между тем как Савич продолжал пить малыми глотками, явно смакуя, и, не садясь, продолжал наблюдать за Ханной изучающе выпуклыми невозмутимыми глазами. Эта нескромная манера рассматривать женщину так бесцеремонно нисколько не задевала Ханну, привыкшую и не к такому.

Ханна поставила на стол пустой стакан и потянулась рукой к вазе с фруктами. Савич обратил внимание на ее пальцы с длинными острыми ногтями, окрашенными в цвет свежей крови. В них было что-то хищное, напоминающее когти большой птицы, которую в детстве он видел в зоопарке за кровавой трапезой.

Взяв грушу, Ханна села на кровать и, указав глазами на маленькое, единственное в этой комнате кресло, предложила гостю садиться. Савич молча сел, не сводя с хозяйки многозначительного взгляда, в котором были пытливость, настойчивость, любопытство и сомнение. Его привлекал ее большой чувственный рот с трепетными влажными губами, он выдавал напоказ страстную натуру.

- А теперь откройтесь, кто вы? - начала Ханна, сверля Савича жарким вкрадчивым взглядом. Слегка усталые шаловливые глаза ее горели огнем неутоленных желаний, а губы постоянно складывались в привычную улыбку.

- Имя мое вам известно, и с шефом моим, доктором Симонталем, вы знакомы, - уклончиво, но вежливо отозвался Савич.

- Я не об этом. Все же где мы с вами встречались?

Савич приложил два пальца к губам и недвусмысленно обшарил комнату предупреждающим взглядом, который говорил: "Осторожно, нас могут подслушивать". Включил радио, - передавали музыку, - и вслух сказал наигранно:

- Конечно же, в лесу. В Венском лесу.

Ханна встала с кровати, вырвала из блокнота чистый листок и написала: "Вы друг или недруг?" Савич следил за ее пером, и не успела она поставить вопросительный знак, быстро подчеркнул слово "друг". А вслух произнес:

- Что еще могу сказать о себе? Родился в Польше. Сражался с фашистами в партизанском отряде "Пуля", которым командовал Ян Русский… Тяжелые бои за Топольницу, Езерский лес, Диабельские болота, знаменитый доктор Захариадис, у которого я был ассистентом. Впрочем, обо всем этом довольно красочно написал француз Эдмон Дюкан в своем "Польском дневнике".

Это был исчерпывающий ответ на ее вопрос, - теперь Ханна знала, что встречались они в отряде "Пуля" и Саввичу известно о ее прошлом. Но Савич, чтобы не оставлять никаких сомнений насчет своей осведомленности, спросил:

- Вам не приходилось читать "Польский дневник" Эдмона Дюкана?

Вместо ответа Ханна подала Савичу газету, купленную в Венском аэропорту, сказала небрежно:

- Здесь статья вашего Дюкана.

- Моего? Он совсем не мой, и у меня с этим французом нет ничего общего.

Савич развернул газету, нашел очерк Дюкана, но читать не стал, попросил:

- Вы мне подарите.

- Возьмите, она мне не нужна, - разрешила Ханна, наливая коньяк в стаканы. Затем, приблизившись к Савичу вплотную и лаская его глазами, вполголоса, с чувством сказала:

- За дружбу, за нашу дружбу.

- На брудершафт, - предложил Савич, осторожно сдвинув стаканы. Она с нетерпеливой готовностью подставила обжигающие губы, пылкая, ненасытная.

Ханна отдавалась просто, привычно, без притворного жеманства, с необузданной первобытной страстью. Награждая его поцелуями и плача, бессвязно и бестолково говорила о своем несчастном отце, о Шлегеле, о том, что на конгресс ехала без особого желания и не знает, что писать о конгрессе, что все ей надоело. Это было наподобие исповеди пьяного, и Савич, сам тоже захмелевший, искренне сочувствовал ей, потому что нашел в ней что-то родное, свое, духовную общность, и устыдился своего прежнего намерения сообщить о ней Табаровичу. Он шептал ей искренне и горячо:

- Тебе нельзя было приезжать сюда. Тебя могут узнать. Я видел на конгрессе бывших партизан из отряда "Пуля". Табаровича, Захариадиса и еще… не помню фамилий. Тебя уже узнал один человек. Уезжай немедленно. Завтра же, слышишь? Умоляю, приказываю. Мы встретимся с тобой в Вене. Обязательно. И не в таких условиях…

А она в знак согласия кивала головой и шептала:

- Да, да, уеду, завтра… А потом в Вене… Встретимся в Вене…

Глава восьмая

С самого утра над Москвой светило искристое майское солнце, ласкало на бульварах и в парках молодую, только что появившуюся листву, весело играло в пурпуре флагов, еще не снятых после празднования Дня Победы, а под вечер невесть откуда надвинулась синяя туча, пронзенная острым росчерком молний, прогремел весенний, совсем не грозный, а даже какой-то желанный гром, и вслед за ним разразился шумный стремительный ливень. Со стороны Сретенки и от Петровки на Неглинную улицу хлынули мутные потоки, унося обрывки бумаги и прочий мусор к водосточным решеткам, которые быстро засорялись и не успевали поглощать обильную воду. Вскоре Неглинная улица превратилась в реку, переезжать которую не каждый шофер рисковал. А водитель такси Тихон Морозов проскочил, как амфибия. У таксистов напряженный план, им некогда "загорать", тем более что смену Тихон заканчивал, спешил домой: у сына, у Дениски, сегодня день рождения, круглая дата - десять лет!.. Тихон заранее купил подарок - коричневые сандалии, для лета хороши будут, в пионерлагере бегать. А теперь надо было заскочить в кондитерскую, купить конфет, пирожных или торт - что придется. Дениска пригласил на день рождения своего дружка Колю Аксенова из соседней квартиры. Коля учился в третьем классе музыкальной школы, а Денис в шестом классе специальной школы для особо одаренных ребят. У Дениса были необыкновенные математические способности. Он оперировал многозначными числами как заправский фокусник. Можно сказать, из-за Дениски Тихон и в Москву перебрался, академик Виноградов Иван Матвеевич помог, комнатушку в общей квартире выхлопотал маленькую, в четырнадцать метров. Да и то благо, куда им на двоих. Жену Тихона фашисты в Германию угнали, и до сих пор никаких вестей - жива ли, нет ли. А они - и отец и сын - все верят и надеются на лучшее; а вдруг объявится. Надежда, зыбкая как туман, с каждым годом тает, улетучивается. А все же. Так и живут они вдвоем, отец с сыном, и вся теперь радость и смысл жизни Тихона Морозова в Дениске, в необыкновенном мальчике, которого сам академик Виноградов гениальным нарвал. Может, это новый Ломоносов на Руси родился?! А Иван Матвеевич зря слов на бросает, сам - первый математик страны.