Набат - Шевцов Иван Михайлович. Страница 26

А Дениска и в самом деле мальчик необыкновенный и способности свои проявил не только в математике. В четыре года он уже бегло читал и писал.

Вчера Денис и насмешил, и огорчил, и порадовал отца. Рассказывал, как накануне Дня Победы учительница просила школьников рассказать о своих родителях, участвовавших в Отечественной войне. Все рассказывали. И Денис тоже рассказал, как его папа под городом Тулой сбил фашистский самолет и потом был контужен. И другие ребята интересно рассказывали. У Вали Насаченко мама летчицей была, по ночам фашистов бомбила, девять боевых наград имеет. А папа Вали Шульц - немец, только, он русский немец, хороший. Он с фашистами воевал и был ранен. Потом в госпитале лежал. А как вылечился, опять на фронт пошел, только уже в разведчики. Он языков брал. Ну, разных там фашистов. А один раз даже генерала ихнего взял. И еще, он воевал с японцами. Там его тоже ранили, в ноги. И он ходить не мог.

Рассказывая эту историю отцу, Дениска заразительно хохотал, и Тихон смеялся. Но вдруг мальчик стал серьезным и спросил:

- А почему, папа, у тебя никакого ордена нет? Ты же сбил фашистский самолет.

Вздохнул Тихон, проглотил горький комок. Вспомнил Беловир, Польшу и уничтоженных им дюжину фашистов. Да как об этом расскажешь, кто поверит, когда нет никаких реляций.

Ответил кратко:

- Да ведь я был в тот момент контужен. Никто толком не видел, кто именно сбил самолет. А свидетелей не было…

Тихон ехал к кондитерскому магазину в Столешников переулок, как вдруг на углу Петровки и Рахмановского какой-то прилично одетый моложавый мужчина, прихрамывая и энергично размахивая портфелем, бросился ему наперерез. Тихон остановил машину. Мужчина открыл переднюю дверь и, усевшись рядом с шофером, поздоровался. "Какой-то чин, надо думать, имеет персональную машину и по привычке сел рядом", - решил Тихон и спросил:

- Куда ехать?

- Тороплюсь: у жены день рождения, а я у министра задержался, - приподнято, с восторгом сообщил пассажир и назвал адрес.

На гладком вытянутом лице его веселым блеском играло счастье.

- Видно, министр вас чем-то порадовал, - проговорил Тихон, круто разворачивая машину.

- Угадал, - с преувеличенным удивлением ответил пассажир и повернулся лицом к Тихону. - Каким образом?

- Профессиональным. Мы, таксисты, постоянно с людьми дело имеем. За день человек двадцать перевезешь. И все разные.

Тихон Морозов внешне не очень изменился за последние десять лет, с тех пор, как они расстались с Револьдом Мелковым в октябре сорок первого на подступах к Туле, и все же восторженный пассажир с портфелем узнал его не сразу. А это был Револьд Мелков. Правда, теперь он носил другую фамилию и другое имя - Михаил Петрович Валярчук. Имя поменял еще во время войны, когда, освобожденный от фронта по ранению, продолжал учебу в институте. Поменял под тем предлогом, что уж больно нелепое оно, искусственное, - исправил глупость родителей. Поменять фамилию было еще проще - воспользовался законодательством о браке и во время женитьбы взял фамилию любимой жены - Музы Григорьевны Валярчук.

Валярчук украдкой рассматривал профиль Морозова, прислушивался к его голосу, узнавал что-то отдаленно знакомое, но не мог сообразить, где и когда он этого человека встречал. Хотел было спросить, но почему-то не решился. Но вот их взгляды столкнулись в отражении маленького зеркальца над ветровым стеклом, и тогда Валярчук вспомнил. Лицо его мгновенно побледнело, а на беспокойных тонких губах появилась сухость. С ним это случалось всегда в минуты крайнего волнения. "Не может быть, ведь тот ефрейтор Морозов был родом из орловской деревни, - пробовал успокоить себя Валярчук. - Как он мог оказаться водителем такси, да еще в столице? Конечно, это не он". Но на всякий случай решил удостовериться. "Как же его звали? Денис. Нет, это сын его Денис. А самого-то как? Забыл".

- Я вижу - вы отличный шофер, - заговорил Валярчук издалека. - Москву хорошо знаете. Надо полагать, коренной москвич, старожил.

- Не угадали. В Москве недавно, - коротко ответил Тихон. В пассажире он узнал своего бывшего напарника Револьда Мелкова, хотя этот упитанный, должно быть преуспевающий в жизни человек с сияющим лицом и восторженными глазами немногим напоминал того растерянного, панически подавленного отчаянием солдата, который предательски бросил боевые позиции и убежал в лес.

О нем, о его подлом поступке Тихон давно позабыл, выкинул его из памяти, решив однажды, что Револьд, добровольно сдавшись немцам в плен, разделил горькую участь многих узников. И теперь Тихон больше всего удивился, что Револьд жив, здоров и, видать по всему, в начальниках ходит. Вот только хромота осталась. Это его фашистский летчик тогда подстрелил, - вспомнил Тихон, не испытывая к Револьду ни сочувствия, ни презрения. Было лишь простое любопытство и удивление от такой неожиданной встречи. "Узнал ли он меня? Что-то он вдруг побледнел и в глазах переменился", - подумал Тихон и сказал с тайным намеком:

- Вы ведь тоже не коренной москвич,

- Это почему ж вы решили? - с каким-то преувеличенным любопытством и скрытой тревогой спросил Валярчук.

- Ярославский вы.

Валярчук деланно усмехнулся и сказал слишком самоуверенно:

- Москвич я. Родился и вырос в Москве.

"Однако ж наглец ты порядочный", - подумал в сердцах Тихон и, решив ошарашить, сбить спесь с Револьда, сказал:

- И зовут вас Револьд Мелков, если я не ошибаюсь.

- Ошибаешься, любезный, - спокойно ответил Валярчук. - Меня зовут Михаилом Петровичем. Не веришь? Можешь удостовериться.

Он быстро достал из кармана пиджака красное удостоверение и развернул его перед глазами Тихона. Это обескуражило Морозова. И он подумал: "Неужто обознался?"

- Извините. Мне показалось.

- Бывает. Остановите, пожалуйста. Я хочу в магазин зайти, - сказал Валярчук и торопливо сунул Морозову кредитку. - Сдачи не надо. Желаю здравствовать.

И, выскочив из машины, суетливо захромал к магазину "Галантерея". Морозов выключил счетчик и посмотрел на мятую кредитку, размышляя: "К чему такая щедрость: в три раза больше положенного. Может, выйти, вернуть "сдачу". И еще раз присмотреться. Не мог я обознаться. Очень похож на того Револьда. Да и неожиданная поспешность, волнение. Странно".

Морозов хотел было уже выйти, но тут подошли к нему двое пассажиров с чемоданами и, не спросясь, втиснулись в машину.

- Опаздываем на поезд, дорогой. Пожалуйста, поднажми. Полчаса до отхода.

Пришлось поднажать.

Валярчуку совсем не нужно было заходить в магазин. Он понял, что Морозов узнал его, и, поняв это, растерялся и повел себя глупо, неосмотрительно, совсем некстати показал удостоверение, вышел из машины поспешно и преждевременно - словом, вел себя так, как пойманный с поличным шкодливый мальчишка, и этим самым еще больше вызвал подозрение Морозова. В магазине он попытался взять себя в руки: "Что ж это я, совсем голову потерял. Да все оттого, что неожиданно, как снег на голову". И в самом деле, Валярчук начал было забывать о своем мерзком поступке под Тулой осенью сорок первого, был уверен, что никто о нем не знает, что единственного свидетеля - ефрейтора Морозова - давно нет в живых, а если и есть, то где-нибудь на Орловщине, в родном колхозе, и вдруг - как гром среди ясного неба…

Настроение Валярчука было испорчено. И надо же именно сегодня объявиться этому ефрейтору, сегодня, когда на дне рождения Музы Григорьевны будет присутствовать ее старшая подруга и покровительница - Елизавета Ильинична Серая со своим именитым супругом Мироном Андреевичем. Ради четы Серых Муза до предела ограничила число приглашенных, даже сестру свою не позвала. На семейном совете Валярчуки решили, что коль будут Серые, - а Мирон Андреевич еще ни разу не бывал в их доме, - то достаточно пригласить Адама Куницкого, а чтоб этот перезрелый холостяк не скучал, позвали их общую знакомую - лаборантку из их же института Любочку Попкову. Пригласить Любочку предложила сама Муза Григорьевна. Михаил Петрович поморщился, слегка покраснел, но возражать не стал. Любочка была его любовницей. Муза Григорьевна об этом знала. Еще год тому назад сообщил ей об этом "друг дома" и старший научный сотрудник НИИ, в котором в то время Михаил Петрович заведовал лабораторией, Адам Куницкий, сообщил не "бескорыстно", а с целью вполне определенной: он давно добивался Музы Григорьевны, которая до того времени позволяла Адаму ухаживать за собой, но не больше. Куницкого такое положение не устраивало. Он любил афишировать свой принцип: "Все или ничего". И после того, как он рассказал Музе Григорьевне об интимных отношениях ее мужа с Любочкой Попковой, он получил "все". Правда, не сразу. Сначала Муза Григорьевна, заручившись неопровержимыми уликами, устроила мужу допрос, фактами и подробностями, известными только Куницкому, "прижала к стенке" Михаила Петровича. Видя такое дело, он не стал оправдываться и сразу признался. Между супругами произошло не очень бурное, но многословное объяснение, при котором обе стороны рассматривали случившееся с разных точек зрения, в том числе и с философской, и под конец пришли к заключению, что, собственно, ничего трагического не произошло, - "жизнь есть жизнь", и на нее нужно смотреть трезво, не поддаваясь первобытным инстинктам и пережиткам вроде ревности. В самом деле, рассудили супруги Валярчуки, нельзя же в середине двадцатого века из-за каких-то феодальных предрассудков, которые уходят своими корнями в древний домострой, лишать себя удовольствия и наслаждения, при которых никто не терпит убытка. И уж, конечно, не разрушать же из-за этого семью, что было бы действительно трагедией для ребенка, для их восьмилетней Машеньки. Муза Григорьевна потребовала от мужа равноправия в делах, которые в старину назывались грехопадением. Михаил Петрович не возражал.