Сеть для Миродержцев - Олди Генри Лайон. Страница 2

Могучая холка его побагровела, словно Здоровяку на плечи взвалили твердь земную, голубые глаза затуманились, и во всем облике проступил душевный разлад.

– Хана, короче! Всем и сразу! Ну чего ты привязался, тезка?! – дуракам ведь ясно…

– Ясно! – передразнил его аскет.– Дуракам-то ясно, всем и сразу! Раскинь умом, мудрец ты мой! – вот возьму я сейчас Топор-Подарок, пройдусь по тебе наискосочек… да не дергайся, это я так, к слову! Тебе от такого гостинца конец будет?

– Будет,– уверенно подтвердил Рама-Здоровяк, прозванный Сохачом за то, что в рукопашной схватке вместо булавы предпочитал использовать цельнометаллическую соху.– Ежели наискосочек, то непременно будет. А вот ежели я увернусь, да выдеру вон то деревце, да комельком тебя благословлю по темечку…

Аскет просто руками всплеснул: видимо, уж очень возмутила Раму-с-Топором неспособность Здоровяка рассуждать на отвлеченные темы.

Да и то сказать: топором наискосочек – это вам, уважаемые, не истинная природа Атмана-Безликого, тут диспутов не рассиропишь…

– Ох, тезка, лень тебе мозгами шевелить! Ну представь: вот тебе конец пришел, вот ты помер, вот я тебя на погребальном костре сжег… Представил? Гибель свою представил?

– Угу,– без особой уверенности кивнул Здоровяк, наморщив лоб.– Представил. Помер и горю. Потом сгорел.

Он вдруг просиял и широко улыбнулся, как человек, только что закончивший тяжелую изнурительную работу.

– Представил! – басистый вопль Здоровяка переполошил сонных попугаев в кронах деревьев, и вдалеке хором откликнулись шакалы.– Представил, тезка! Ух, как тебя вижу: горю я, значит, на костерке, пополам разрубленный, горю-горюю, а потом – рай, тезка! Апсары пляшут, медовухи реки разливанные, гандхарвы-песнопевцы струны рвут, мою любимую «Яма Яме подвернулась» раза по три, без напоминаний…

– А дальше?

– Чего – дальше? А-а-а… ну, дальше отдохну я как следует, обожрусь райским харчем под завязку, и на следующее воплощение! Брахманом буду! Ей-ей, брахманом…

Здоровяк угас так же внезапно, как и вспыхнул, после чего добавил глухим, совершенно чужим голосом:

– Чтоб не воевать. Не люблю я это дело, тезка… полвека на земле прожил, а так и не полюбил. Эх, беда – брахманы, и те воюют! Вот ты, например, или там Наставник Дрона…

– Ну и где ж конец? – тихо спросил аскет, лаская стального быка, пасущегося на полулунном лугу секиры.– Гибель где, тезка?

Здоровяк не ответил.

Молчал, хмурился, сопел весенним носорогом.

– Выходит, что нету ее,– наконец пробормотал он.– Вроде есть – и вроде нету…

Аскет перегнулся вперед и потрепал силача по плечу.

– Вот так-то, тезка! Только не радуйся раньше времен. А то ведь можно и по-другому сказать: вроде нету ее, гибели – и вроде есть! Соображаешь?

Край неба на северо-западе резко вспух светло-лиловым нарывом. Спустя секунду горизонт прорвался осколками-бликами, брызгами кипящего гноя, залив ковш Семи Мудрецов до половины.

Натужный рокот донесся лишь через полторы минуты – и казалось, что Земля-Корова умирает в корчах, не в силах разродиться чудовищным двухголовым теленком, предвестником несчастий.

– Собачья моча! – выругался аскет самым страшным ругательством южан Скотьего Брода, ибо худшей скверны трудно было найти во всем Трехмирье.– Руку даю на отсечение, это же «Алая Тварь»! Куда боги смотрят?! – ее ж кроме как в Безначалье, нигде выпускать нельзя! Ох, Здоровяк, заварил твой братец кашу, как расхлебывать-то будем?

Не ответив, Здоровяк встал и с хрустом потянулся.

В отсветах костра он казался существом из рода гигантов, вверженным в огонь геенны только за то, что имел неосторожность родиться с сурами-богами в одном роду, да не в одной семье.

– Братец? А мой ли он братец, тезка? Люблю я его, стервеца, с самого детства люблю, душу за него выну-растопчу, а иной раз и закрадется мыслишка: брат ли он мне?! Он черный, я белый, волосы у меня прямые да светлые, а у него, у Кришны-Баламута, смоль кучерявая; меня раздразнить – дня не хватит, а он сухостоем вспыхивает… Матери у нас разные, отцы разные – где ж такие братья водятся?!

Рама-с-Топором удивленно воззрился на Раму-Здоровяка снизу вверх.

Так смотрят на слона, который ни с того ни сего заговорил по-человечески.

– Отцы разные? Матери? Что ты несешь, тезка?

– То и несу! Сидишь тут на своей Махендре, пень пнем, и ничего не слышишь, что вокруг тебя творится!

– Нет, ты погоди! Я все слышу, а чего не слышу, так тоже не беда! Всякому известно: ты седьмой сын, а Кришна – восьмой, тебя из материнского чрева боги вынули и в другое вложили, чтоб тебе в тюрьме не рождаться…

Аскет осекся и вновь принялся теребить многострадальную косу.

– Старею,– заключил он после долгого молчания.– И впрямь – пень пнем… Помирать пора, зажился. Кругом ты прав, тезка: и отцы разные, и матери, а сказок я за жизнь по самое не могу наслушался. Прости.

«Прости, сынок…» – беззвучно прошептала несчастная звезда со смешным именем Красна Девица. И небесные жители отвернулись в смущении – мать Здоровяка, чье чрево якобы приняло чужой зародыш божественным соизволением, носила точно такое же смешное имя.

– Что уж тут прощать, тезка? Думаешь, легко числиться в братьях у того, на ком «зиждется ход всех событий, ибо он – владыка живущих»?! Еще в колыбели: стоило Кришне зевнуть, как меня будили восторженные вопли нянек! Видите ли, в глотке у младенца обнаруживалась вся Вселенная с небесной твердью и просторами земными! А я с детства считался тупым увальнем, потому что видел лишь зевающий рот и ничего больше!..

Огромная ночная бабочка бестрепетно присела на руку к Здоровяку. Повела мохнатыми усиками, всплеснула крыльями, словно не одобряя шумного поведения своего нового насеста, и задремала, пригревшись. Очень осторожно силач опустился на прежнее место, положил руку с бабочкой на колени и долго глядел на цветастую странницу.

Усы топорщил.

Пышные – тысячу бабочек хватит осчастливить.

– Все его любят, Баламута,– еле слышно прогудел он, забыв о собеседнике и разговаривая больше сам с собой.– Бабы – табунами, мужики слоновье дерьмо жрать готовы, лишь бы он ласковое слово им бросил! Там, на Поле Куру: ведь дохнут же, глотки рвут, друг дружку лютой ненавистью… а его – любят! Пальцем не трогают! А я, тезка, я его больше всех люблю… Люблю, а вот драться плечом к плечу – не пошел. Это, наверное, потому, что драться я умею хорошо, а любить – плохо. Как полагаешь?

Жесткая ладонь аскета легла на запястье примолкшего Здоровяка, и бабочка зашевелилась – не сменить ли насест?

Нет, решила, что от добра добра не ищут.

– Он любил хватать телят за хвосты и дергать,– нараспев произнес Рама-с-Топором, подмигнув мрачному брату Черного Баламута,– пить тайком из сосудов свежевзбитое масло и делиться с обезьянами украденной пищей. Когда женщины доили коров, он пробирался в их дома, пугал малых ребятишек, пробивал дырки в горшках со сметаной и только смеялся, когда ему выговаривали за проступки…

– Да, тезка, все было именно так,– силач кивнул, не поднимая взгляда.– Храмовые писцы не соврали. Ни на ману [2]. И даже когда Канса-Ирод, местный царек, велел перебить всех десятидневных младенцев в окрестностях Матхуры, надеясь в числе прочих истребить новорожденного Баламута – матери убитых желали Ироду адских мук, а Кришне простили и это. Кого другого прокляли бы на веки вечные; а ему простили. И эту Великую Битву тоже простят.

Ковш Семи Мудрецов скользнул ниже. Махендра, лучшая из гор, почему-то замолчала, а мудрецы, отличаясь любопытством, не отличались терпеливостью.

Бабочка сорвалась с руки Здоровяка и устремилась в небо. Жизнь пестрой летуньи была столь коротка, что преступно растрачивать драгоценные мгновенья на долгие разговоры; а на долгое молчанье – вдвое преступней.

«Простят?» – спрашивали Семеро Мудрецов, сверкая сединами.

«Простят?!» – пятясь назад, изумленно скрипел усатый Каркотака.