Книжный вор - Мезин Николай. Страница 33

– Понимаете, – объяснил ей Ганс, – он спас мне жизнь. – Свет в комнате был крохотный, а воздух – запертый. – Он… Если вам когда-нибудь что-то понадобится… – Он подвинул по столу клочок бумаги со своим именем и адресом. – Я по профессии маляр. Вашу квартиру покрашу бесплатно, когда ни попросите. – Ганс понимал, что это бесполезная компенсация, но все равно предложил.

Женщина взяла бумажку, и тут в комнату забрел карапуз и влез к ней на колени.

– Это Макс, – сказала женщина, только мальчик был слишком мал и робок и не сказал ничего. Он был худенький, с мягкими волосами и смотрел густыми илистыми глазами, как чужой человек заиграл в тягостной комнате новую песню. С одного лица на другое переводил мальчик взгляд, пока мужчина играл, а женщина плакала. Ее глазами распоряжались другие ноты. Такая грусть.

Ганс ушел.

– Ты ни разу не говорил, – сказал он мертвому Эрику Ванденбургу и штутгартскому горизонту. – Ни разу не говорил, что у тебя есть сын.

И после минутной остановки, чтобы покачать головой, Ганс вернулся в Мюнхен, полагая, что больше никогда не услышит об этих людях. А не знал он вот чего: помощь от него еще как понадобится, но не в покраске и не в ближайшие двадцать с лишним лет.

Прошло несколько недель, и Ганс вернулся к работе. В погожие месяцы работа шла бойко, и даже зимой он нередко говорил Розе, что пусть заказы и не сыплются на него дождем, но все же время от времени пробрызгивают.

Больше десяти лет все так и шло.

Родились Ганс-младший и Труди. Подрастая, они навещали папу на работе, мазали краской стены и мыли кисти.

А когда в 1933 году к власти пришел Гитлер, дела с работой у Ганса как-то разладились. В отличие от большинства других Ганс не вступил в НСДАП. К этому решению он пришел путем долгих размышлений.

*** ХОД МЫСЛЕЙ ***

ГАНСА ХУБЕРМАНА

У него не было ни образования, ни воззрений,

но что-что, а справедливость он понимал.

Когда-то еврей спас ему жизнь,

и забыть этого Ганс не мог.

И не мог вступить в партию,

которая таким способом искала себе врагов.

К тому же, как и у Алекса Штайнера,

евреями были некоторые из его верных заказчиков.

Как и многие евреи, Ганс Хуберман не верил,

что эта ненависть может продержаться долго,

и сознательно решил не идти вслед за Гитлером.

Во многих смыслах это решение было пагубным.

Когда начались гонения, спрос на его работу мало-помалу иссяк. Поначалу не так резко, но потом его клиенты стали пропадать. Заказы словно горстями растворялись в дрожащем фашистском мареве.

Однажды завидев на Мюнхен-штрассе своего старого верного клиента по имени Герберт Боллингер – человека с талией-экватором, говорившего на Hochdeutsch^[10] (он был из Гамбурга), – Ганс подошел и задал ему вопрос. Сначала Герберт смотрел вниз, мимо своего пуза в землю, но когда снова поднял глаза на Ганса, было ясно, что от вопроса ему неловко. И чего Гансу понадобилось его задавать?

– Что происходит, Герберт? Заказчики испаряются так, что я считать не успеваю.

Боллингер перестал мяться. Выпрямившись, он облек факт в собственный вопрос.

– Ну так ведь, Ганс… Ты в рядах?

– В каких?

Ганс Хуберман отлично знал, о чем говорит Боллингер.

– Да брось, Ганси, – настаивал тот. – Не заставляй проговаривать по буквам.

Рослый маляр отмахнулся от него и зашагал дальше.

Шли годы, евреев уже гнобили там и тут по всей стране, и вот весной 1937?го, почти стыдясь самого себя, Ганс наконец сдался. Навел кое-какие справки и подал заявление.

Заполнив анкету в штабе Партии на Мюнхен-штрассе, Ганс вышел, и на его глазах четверо мужчин швырнули несколько кирпичей в витрину торговца готовым платьем Кляйнмана. То был один из немногих еврейских магазинов, еще работавших в Молькинге. Внутри запинался человечек, битое стекло крошилось под ногами, пока он пытался наводить порядок. На двери была намалевана звезда цвета горчицы. Небрежно начертанные слова ЕВРЕЙСКАЯ МРАЗЬ подтекали по краям. Движение внутри, сперва суетливое, стало унылым, потом совсем замерло.

Ганс подошел и заглянул в магазин.

– Вам помочь?

Герр Кляйнман поднял голову. С его руки бессильно свисала метелка для пыли.

– Нет, Ганс. Прошу вас. Уходите. – Дом Йоэля Кляйнмана Ганс красил в прошлом году. Помнил троих его детей. Он видел их лица, но не мог припомнить имен.

– Я приду завтра, – сказал он, – и покрашу вам дверь.

Что он и сделал.

Это была вторая из двух его ошибок.

А первую он допустил сразу же после происшествия.

Он вернулся туда, откуда шел, и двинул кулаком в дверь, потом в окно партийного штаба. Стекло содрогнулось, но никто не ответил. Все уже собрали вещи и разошлись по домам. Последний из партийцев как раз удалялся по Мюнхен-штрассе. Услышав дребезг стекла, он заметил маляра.

Вернулся и спросил, в чем дело.

– Я передумал, – заявил Ганс.

Партиец остолбенел:

– Но почему?

Ганс оглядел костяшки своей правой руки и сглотнул. Он уже чувствовал вкус ошибки – вроде железной таблетки во рту.

– Нет, ничего. – Повернулся и зашагал домой.

За ним полетели слова.

– Подумайте еще, герр Хуберман. Сообщите нам, что решите.

Ганс сделал вид, что не услышал.

Наутро, как и обещал, он встал пораньше, но все-таки позже, чем следовало. Дверь магазина Кляйнмана была еще сырая от росы. Ганс ее вытер. Подобрал насколько возможно близкий цвет и покрыл дверь густым ровным слоем краски.

Мимо шел какой-то непримечательный человек.

– Хайль Гитлер, – сказал он Гансу.

– Хайль Гитлер, – ответил Ганс.

*** ТРИ МАЛЕНЬКИХ, НО ***

ВАЖНЫХ ФАКТА

1. Человек, который шел мимо, был Рольф Фишер,

один из главных фашистов Молькинга.

2. Не прошло и шестнадцати часов, как на двери

снова появились бранные слова.

3. Ганса Хубермана не приняли

в фашистскую партию. Во всяком случае – пока.

Следующий год показал: Гансу повезло, что он не отозвал своего заявления официально. Пока других принимали пачками, его поставили в список ожидающих и относились к нему с подозрением. К концу 1938 года, когда после «Хрустальной ночи»^[11] евреев вычистили полностью, заявилось гестапо. Дом обыскали, ничего подозрительного не нашли, и Ганс оказался в числе счастливчиков:

Его не тронули.

Спасло его, видимо, то, что люди знали – Ганс по крайней мере ожидает приема в партию. Из-за этого его и терпели, и даже где-то ценили как квалифицированного маляра.

А потом – у него был еще один спаситель.

Скорее всего, от всеобщего осуждения его спас аккордеон. Маляры-то были, их в Мюнхене полно, но после краткого обучения у Эрика Ванденбурга и почти двух десятилетий собственной практики Ганс Хуберман играл на аккордеоне, как никто в Молькинге. Его стилем была не виртуозность, а сердечность. И даже ошибки у него были какие-то милые.