Последний поединок - Халемский Наум Абрамович. Страница 11

Эту охоту оккупанты начали еще в тот день, когда израненный Киев оказался между двумя мощными клиньями врага. Клинья сомкнулись, и немецкое командование бросило на прочесывание занятых районов шайки своих отъявленных головорезов. Это были настоящие «охотники за черепами», хотя они не снимали скальпов. Они расстреливали каждого, задержанного в лесу или в степи, вблизи шоссейной или железной дороги, вблизи военных складов или мест расквартирования немецких воинских частей; каждого, на ком была солдатская гимнастерка, обувь или белье; наконец, каждого, кто казался им подозрительным.

Фронт ушел далеко на восток, но облавы в городе не прекращались: кто-то спасался от погони, отчаянно и безнадежно звал на помощь, и дробь автомата глушила крик.

По складу характера Русевич не был склонен углубляться в переживания и сожалеть о том, что уже непоправимо. Но этими бесконечными ночами отчаяние наполняло его сердце, и он невольно возвращался к прошлому, снова и снова спрашивал себя: «Мог ли я вырваться, уйти?» Даже очень строго, с пристрастием оценивая обстановку, он все же должен был ответить: «Нет, не мог…»

Теперь мечта о бегстве стала содержанием его жизни. Уйти, во что бы то ни стало пробраться за Днепр, в леса, к линии фронта, перейти фронт! Целыми часами он думал об этом, строил различные планы побега, твердо зная, что товарищи безусловно пойдут вместе с ним.

Он решил, что пробудет в квартире Алешиного брата три-четыре дня, отдохнет, встряхнется, а там — за дело, нужно готовиться в путь.

Но прошла неделя, и нужно было явиться в комендатуру иначе Тане грозила бы беда. А в комендатуре группу бывших военнопленных оцепил конвой, пересчитал и погнал на расчистку дороги.

Легко одетый, работая на леденящем ветру у Днепра, Николай заболел. Утром он не мог подняться с постели.

Временами Русевичу казалось, что он и не выходил из этой маленькой, уютной квартирки — как вошел сюда после лагеря, так и остался навсегда.

Старенький врач, приведенный Таней откуда-то с Шулявки, грустно покачал седой головой:

— Пневмония… Крупозное воспаление легких. А главная беда, что нет никаких лекарств…

Русевича не особенно смутило это заключение врача, смутило другое: где же теперь ему приютиться? Оставаться у Гриши Климко нельзя: он и сам, бедняга, каким-то чудом сводил концы с концами. Хорошо, что имел специальность: печник. С наступлением холодов ему удавалось зарабатывать кусок хлеба. Но Григорий — инвалид, у него семья, ему не под силу такая обуза. Николай откровенно сказал об этом, не думая, что обидит Григория, и Таню, и Алексея. Но они даже не позволили ему договорить.

— Ну как тебе не стыдно?! — со слезами в голосе воскликнула Таня. — Ты наш! Разве не понятно? Алеше, и мне, и Грише ты брат, Николай…

И Николаю стало стыдно.

Так он остался в семье друга. В течение шести недель, то теряя сознание, то приходя в себя, он задавал Алексею один и тот же вопрос:

— Что же теперь, Алеша? Фронт отдалился на огромное расстояние. Зима. В такую стужу нам не уйти. А ведь нужно уйти! Необходимо!

— Будем ожидать подходящего момента, — грустно отвечал Алексей. — Главное — выздоравливай. Как-нибудь устроимся, чтобы прожить. Есть у меня надежда на Свиридова и на Ваню Кузенко.

Алексей уже знал, что Кузенко и Свиридов работали на хлебозаводе. Их отобрал среди заключенных концлагеря в бригаду грузчиков появившийся откуда-то «хозяин» завода — герр Шмидт. Оккупантам нужны были рабочие руки, и отряды эсэсовцев охотились на молодежь. Григорий уже дважды являлся в комиссию вместо Алексея и получал, как инвалид, освобождение от «вербовки». Братья были очень похожи друг на друга, и это выручало Алешу. Выздоравливая, Русевич все чаще спрашивал себя: а как же быть мне?

В начале марта, когда Николай окончательно оправился от болезни, Алеша явился с подарком и радостной вестью. Разворачивая увесистый сверток, он сказал:

— Ребята берутся нас устроить! Нужны грузчики. А это тебе для поправки. Хлеба я притащил, немножко сахара, шесть зубков чесноку — это не шутка! И вот, полюбуйся, настоящее сало — целых двести грамм! Это подарок болельщиков, товарищ вратарь!

Николай не поверил:

— Каких болельщиков? Шутишь все…

Но Климко объяснил серьезно:

— Есть на хлебозаводе женщина по фамилии Гаркуша. У нее сынок имеется, совсем еще малыш. Так это он, брат, организовал «фонд больного вратаря Русевича» и собирает среди болельщиков посильные даяния для тебя. Каков пострел, а? Должен сказать тебе, что этот удивительный «фонд» действует довольно успешно. Впрочем, как видишь, факты — на столе!

Алексей снял фуфайку, отряхнул от снега свою потертую ушанку, присел рядом с Николаем у печи.

— Ты понимаешь, конечно, почему для нас так важно устроиться на хлебозаводе. Причина тут не в куске хлеба… Между прочим, замечу, что строгости на этот счет введены на заводе драконовские. Специальный надсмотрщик приставлен — крошки не позволяет взять. За малейшее хищение — в гестапо. Статья обвинения очень грозная: подрыв экономического состояния Райха, — он удивленно передернул плечами и усмехнулся. — Это, если ты корочку упавшую возьмешь, весь Райх, мол, может обрушиться в тартарары! Ну да дьявол с ними, с драконами, и с их порядком. Главное для нас, что мы от угона в Германию спасемся. Если мы на заводе — значит, нас охраняет закон. В бригаде грузчиков Свиридову и Кузенко уже удалось собрать ребят не только из «Динамо», но и из «Локомотива». Многие из наших, оказывается, очутились в этом чертовом мешке, в Борщах! А теперь постепенно вместе им удалось соединиться: там и Макуха, и Тюрин, и Макаренко, и Корж, и Птицын — прямо-таки впору команду создавать. Но — погоди, Коля, не улыбайся вполне возможно, что команду и действительно придется нам создать. А знаешь почему? Да чтобы избавиться от этого назойливого «Руха»!

Русевич не понял:

— Что это за «Рух»?

— Ну вот! Сказано, отстал от жизни. Впрочем, тебе простительно: это я виноват, что раньше не рассказал. Просто я считал этих «руховцев» самыми обыкновенными шпиками. Но оказалось, что они еще и «спортсмены»! Это клуб украинских националистов, очень подозрительный кулацкий сброд. В общем, «веселая капелла» — шумная, крикливая, нахальная. Оккупанты всячески их поддерживают, даже пайки выдают. Так вот, тренер этой «капеллы» какими-то путями узнал, что наши ребята пристроились на заводе. Он пригласил их в «Рух» записаться, пайками соблазнял. Все наши решительно отказались. Тогда он рассердился и пригрозил… Как он сказал, постой, этак заковыристо выразился: «Вы, москали, — говорит, беспросветные, вы еще запляшете под наш гимн», — Алеша тихонько засмеялся. — Вот болван! Кто же под гимн пляшет? А может, у него и гимн такой, на чечетку похожий? В общем, как бы там ни было, а ребята решили подальше от «Руха» держаться.

— Правильно решили, — согласился Русевич. — Я думаю, что и сам-то «Рух» только для рекламы существует. В газетах они, конечно, расписывают этот «украинский спортивный клуб», а фактически, небось, клуба нет — есть только шайка националистов.

— Пускай себе треплются, — сказал Алеша. — Нам выиграть бы время, а там — в леса!

Через несколько дней Климко и Русевич явились на хлебозавод.

Пристально осматривая Русевича, дородный герр Шмидт ощупал мускулы Николая и спросил недоверчиво:

— Спортсмен?

— Футболист, — сказал Русевич.

Шеф усмехнулся своему охраннику, неотступно следовавшему за ним в эти первые дни.

— Очень хорошо! — сказал он по-немецки. — Футболисту не нужно думать. Какие у него могут быть идеи! Все его мысли в ногах… Итак, запишите. Я думаю, этот надежен.

Охраннику он сказал, окончательно развеселившись:

— Комическое совпадение! Как-то меня хвалили за эту причуду. В Чехии, когда я пускал колбасную фабрику, в грузчики я набрал одних профессоров. Ну, была с ними потеха! В Польше в моей кондитерской работали только зубные врачи. Потом я выгнал их и набрал юристов. В случае кражи они заранее знали свою уголовную статью. А теперь у меня футболисты… В газетах меня обязательно назовут покровителем киевских спортсменов! Хо-хо! Герр Шмидт — покровитель спорта! Его команда одерживает победы!