Волк среди волков - Розенталь Роза Абрамовна. Страница 64

Пагель махнул рукой, потом, одумавшись, снова запихнул все в карманы.

— Вы потеряете деньги, — равнодушно говорит секретарь.

Пагель опять махнул рукой и вышел за дверь.

Только пятью минутами позже, когда уже машинально что-то написал, секретарь спохватился, что дал Пагелю неверный или по меньшей мере вводящий в заблуждение ответ. Петра Ледиг подтвердила только, что она торговала собой с год тому назад и лишь от случая к случаю. Насчет венерической болезни она и вовсе не подтвердила.

Секретарь на минуту задумался. «Может быть, это и неплохо, — рассуждает он. — Может быть, теперь молодой человек на ней не женится. На таких девушках жениться не следует. Ни в коем случае!»

И он снова берется за перо. Окончательно исчерпан для него случай Петры Ледиг, последняя операция обер-вахмистра Лео Губальке.

^{ГЛАВА ШЕСТАЯ}

ГРОЗА ПРОШЛА, НО ДУХОТА ОСТАЛАСЬ

В первые минуты вокруг обоих друзей, Праквица и Штудмана, царило смятение; но вскоре и высшие и низшие служащие разошлись, в комнате водворилась тишина.

Администратор лежал в одном из подвальных помещений на старом дырявом шезлонге и спал. Он спал свинцовым сном пьяных, его челюсть отвисла, губы были мокры, лицо опухло, на щеках показалась щетина, точно Штудман давно не брился. Через весь лоб тянулся красный след от ушиба, полученного при падении с лестницы.

Фон Праквиц посмотрел на друга, затем окинул взглядом подвал. Неуютна была эта комната, куда служащие отнесли администратора! Электрический каток для белья занимал ее почти целиком. В углу были нагромождены пустые бельевые корзины, у стены стояли две гладильные доски.

Когда один из кельнеров просунул голову в дверь, — каждый почему-то считал себя вправе заглядывать сюда, бесцеремонно отпускать замечания, даже смеяться, — ротмистр фон Праквиц раздраженно спросил:

— Ведь у господина фон Штудмана должна быть в гостинице своя комната? Отчего его не отнесли туда?

Кельнер пожал плечами и ответил, с любопытством взглянув на спящего:

— Почем я знаю? Ведь не я его сюда приволок!

Фон Праквиц взял себя в руки.

— Пришлите ко мне, пожалуйста, кого-нибудь из дирекции.

Кельнер исчез, фон Праквиц стал ждать.

Однако никто не шел. Долгое время никто не шел. Ротмистр откинулся на спинку кухонного стула, заложил ногу на ногу и зевнул. Он устал, раскис. Сколько пришлось ему сегодня пережить с той минуты, как его поезд, шедший из Остаде, вкатился под своды Силезского вокзала! Пожалуй, слишком много для скромного сельского жителя, отвыкшего от столичной суеты и волнений.

Ротмистр закурил сигарету, может быть, она подбодрит его. Нет, никто не идет. Ведь, наверное, и дирекции гостиницы уже известно, что администратор и помощник главного директора, что-то пробормотав, на глазах у переполнивших холл посетителей грохнулся с лестницы. И все-таки никто из этих господ и не почешется. Ротмистр сердито насупился. Да, несомненно: что-то тут не так. Ведь это не простое падение с лестницы, какое может случиться с самым благовоспитанным человеком, ибо лестница — вещь коварная. Назойливость низшего персонала, безучастие высшего, а также дыхание спящего говорили достаточно: обер-лейтенант фон Штудман был пьян, пьян как стелька. И он пьян до сих пор.

Неужели, размышлял фон Праквиц, Штудман стал пьяницей? Возможно. Все возможно в наше проклятое время. Однако ротмистр тут же отбросил мысль о том, что его друг начал пить. Закоренелый пьяница не свалится с лестницы, нет, это может случиться только с дилетантом, да и не станет дирекция такой шикарной гостиницы держать у себя пьяницу.

Нет, ротмистр фон Праквиц поднялся и начал ходить по гладильне. В истории со Штудманом кроется совсем другое. Произошло что-то совершенно непредвиденное, рано или поздно все дело выяснится, а теперь ломать голову над этим бесполезно. Весь вопрос в том, какие последствия это будет иметь для Штудмана. А из поведения персонала Праквиц заключил, что последствия будут мало приятные. И он дал себе слово, пока друг не будет в состоянии действовать сам, защищать его и, если понадобится, горло за него перегрызть.

«Горло перегрызть», — повторяет про себя ротмистр, чрезвычайно довольный столь воинственной формулой.

«Если же, — возвращается он к своим размышлениям, — все-таки ничего не выйдет (известно, какие они бездушные, эти денежные мешки), в конце концов и это, пожалуй, неплохо. Может быть, мне удастся уговорить Штудмана…»

Ротмистру вспоминается одинокий путь по Лангештрассе, куда он шел в контору по найму жнецов. Сколько дорог, по выходе в отставку, исходил он в одиночестве, уставив взгляд в одну воображаемую точку. Как хотелось ему иметь друга! В кадетском корпусе, на действительной службе, на войне всегда были у него приятели, с которыми можно было поболтать, люди с теми же взглядами, с теми же интересами, с теми же понятиями о чести. После войны всему этому пришел конец, каждый теперь живет в одиночку: никакой спайки, никакой общности.

«Нет, на положении гостя он не захочет ехать», — размышляет ротмистр, и мысли его бегут все дальше. Зачем себя обманывать? Сегодня утром в конторе по найму жнецов он допустил ошибку, а дав на Силезском вокзале первому жнецу тридцать долларов, — допустил вторую ошибку.

И в полицейском управлении он держался не совсем так, как следовало, а когда, час назад, после бесконечной беготни и болтовни, чтобы как-нибудь покончить с этой гнусной историей, сдался на милость агента, насулившего ему с три короба насчет шестидесяти рабочих, которых он и в глаза не увидит до завтрашнего утра, это было тоже не очень умно.

Он слишком вспыльчив, безрассуден, чуть что, сейчас же на стену лезет. Задумает что-нибудь, — вынь да положь, а потом вдруг надоест, противно станет. Да и нечего греха таить: он многого не умеет и, может быть, его тесть, тайный советник, старик фон Тешов прав — никогда ему не стать настоящим дельцом!

Ротмистр швыряет в угол погасший окурок и закуривает новую сигарету. Правда, он обрек себя на лишения, курит эту дрянь вместо своей любимой марки. И с женой он ссорится, если та вздумает купить себе две пары шелковых чулок. Но когда является скотопромышленник прицениться к убойным быкам и целый час заговаривает зубы и потом целый час так торгуется, что ротмистр, наконец, выгоняет его вон, а торговец опять тут как тут, и пристает, и пресмыкается, если на него заорешь, — тогда в конце концов господин фон Праквиц, арендатор поместья, сдается. Он или размяк, или ему все это наскучило, опротивело, и он продает чудесных быков за бесценок, а тесть, узнав о продаже, втайне ликует. И, разумеется, тут же заявляет:

— Вы меня извините, Иоахим. Я, разумеется, в ваше хозяйство не лезу. Но… у меня никогда не было столько денег, чтобы я мог выбрасывать их в окно!

Нет, можно убедить Штудмана в том, что он будет для Праквица очень нужным, очень полезным, просто неоценимым помощником в Нейлоэ, уже не говоря о дружбе. С Мейером все равно пора кончать. Ведь сказала же ему Виолета по телефону (когда он звонил относительно лошадей на завтрашнее утро), что Мейер до сих пор не отдал распоряжения свозить хлеб, но зато спозаранку нализался, и это в самое рабочее время! Действительно, безобразие!

У ротмистра кровь закипает при мысли о напившемся в рабочее время управляющем Мейере. «Завтра утром вышвырну в два счета! Я слишком мягок с этими мерзавцами! В два счета вышвырну…»

Тут его взгляд падает на спящего друга, и чувство справедливости подсказывает ему, что ведь и Штудман напился в рабочее время.

«Ну, Штудман, конечно, совсем другое дело, — внушает себе ротмистр, тут были, видимо, особые обстоятельства».

Однако почему не допустить, что и у Мейера могли быть особые обстоятельства? Ведь до сих пор он тоже не имел обыкновения напиваться в рабочее время.

«А все оттого, что я уехал», — досадует ротмистр, но и это не объяснение, он часто уезжал и раньше, а ничего подобного не случалось. И он снова теряется в предположениях — с одной стороны, случай со Штудманом, с другой — случай с Мейером. К счастью, стучат, входит пожилой господин в темном костюме и с поклоном представляется: «Доктор Цетше, врач при гостинице».