Волк среди волков - Розенталь Роза Абрамовна. Страница 81

— Да, есть! — подтвердил Праквиц. — Невыносимая публика! Они платят за пансион, иначе их никто бы не взял, держат собственную верховую лошадь, суют нос во все, ничего не смыслят, ни до чего не касаются, но ужасно умно рассуждают о сельском хозяйстве!

— Значит, не это, — решил Штудман. — Ну что есть еще?

— Да мало ли что! Например, есть эконом, он выдает корма, наблюдает за кормежкой, дойкой и чисткой, ведет счетные книги, отвечает за молотилку. Затем есть управляющий, он работает в поле, распоряжается пахотой, унавоживанием, жатвой — словом, всеми полевыми работами, всюду должен присутствовать…

— Верховая лошадь? — спросил Штудман.

— Велосипед, — ответил фон Праквиц. — По крайней мере у меня.

— У тебя, значит, есть управляющий?

— Завтра я его выгоняю, — лодырь, спился окончательно.

— Только не из-за меня, Праквиц! Я же не могу сразу стать управляющим! Ты скажешь: «Штудман, надо унавозить овес». Но мне же, черт побери, трудно будет, я же ни о чем понятия не имею… кроме естественного унавоживания, которого, боюсь, будет недостаточно.

Оба весело рассмеялись. Они встали со скамейки, головная боль у Штудмана прошла, а Праквиц был уверен, что друг поедет к нему. На ходу они продолжали обсуждать этот проект уже во всех подробностях. Сговорились на том, что фон Штудман отправится в Нейлоэ в качестве чего-то среднего между учеником, доверенным лицом и надзирающим за имением.

— Отправишься завтра утром прямо со мной, Штудман. Вещи свои ты в полчаса соберешь, насколько я тебя знаю. Мне бы еще раздобыть толкового парня, присматривать за рабочими, которых я сегодня нанял, и немножко подтягивать их. Тогда уборка будет первый сорт! Ах, Штудман! Как я рад! Первая радость, я не знаю с каких пор! Слушай-ка, сейчас мы где-нибудь вкусно пообедаем, тебе полезно будет после этой несчастной попойки. Что ты скажешь насчет Люттера и Вегнера? Отлично! Теперь бы только еще одного человека раздобыть, лучше тоже из военных, бывшего фельдфебеля или в этом роде, умеющего обходиться с людьми…

Они пошли в погребок Люттера и Вегнера. А нужный человек из бывших военных, которого так искал ротмистр, сидел за угловым столиком. Когда-то он был, правда, не фельдфебелем, а портупей-юнкером. Сейчас он уже был порядочно пьян.

— Да ведь это же портупей-юнкер Пагель! Вон сидит Пагель с гранатой! так восклицали фон Штудман и фон Праквиц.

И в тот же миг, с почти сверхъестественной ясностью перед глазами обоих возникла сцена, благодаря которой среди многих фигур времен мировой войны именно этот Пагель произвел на них неизгладимое впечатление. То есть уже не мировой войны, а последних отчаянных попыток германских войск отстоять Прибалтику от натиска красных. Это было весной 1919 года, когда состоялось то яростное наступление немцев, в результате которого, при поддержке местного населения, наконец, была взята Рига.

В пестром, случайно подобранном дивизионе ротмистра фон Праквица находился в то время и Пагель, казавшийся не старше школьника последних классов. Предназначенный к военной карьере семнадцати-, а вернее шестнадцатилетний юнец, выбывший из расформированного гросслихтерфельдского корпуса, вдруг очутился в бушующем извоевавшемся мире, который знать ничего не желал ни о каких офицерах. Само собой так вышло, что оторванный от родной почвы, растерявшийся юноша, блуждая, уходил все дальше на восток, пока не набрел на мужчин, которых он мог называть друзьями, а не обязательно «товарищами».

Трогательна и смешна была радость этого молокососа, еще не нюхавшего пороха, когда он очутился среди зрелых людей: они были испытаны в боях, говорили на его языке, носили мундир, отдавали и получали приказания и действительно их выполняли. Ничто не могло истощить его рвения, его жажды в кратчайший срок со всем ознакомиться: с пулеметом, минометом и единственным их бронепоездом.

А потом началась и атака. К голосу своих пулеметов присоединилась трескотня чужих; первые снаряды, ревя, пронеслись над ним и взорвались где-то позади. Это была уже не детская игра школьника, дело пошло всерьез. Праквиц и Штудман видели, как Пагель побледнел и вдруг примолк. При каждом, с воем проносящемся над ним снаряде он втягивал голову в плечи и низко кланялся.

Оба офицера поняли друг друга с одного взгляда, без слов. Они и Пагелю ничего не сказали. От этого позеленевшего юноши с мокрым лбом и влажными руками, который силился побороть в себе страх, память перенесла их к тем полузабытым далеким дням в августе четырнадцатого года, когда они сами впервые услышали этот вой и втягивали голову в плечи. Каждый прошел через это, каждому приходилось бороться со страхом смерти. Многие так до конца с ним и не справились. Но большинству все же удалось закалить свои нервы.

Победит ли Пагель — было сомнительно. Заговорить, заорать на него в такую минуту было бы ни к чему, он ничего бы не услышал. Он слышал только вой, его взгляд блуждал, словно у человека, которого душит кошмар; когда пошли вперед, видно было, что он колеблется. Но вот он оглянулся.

— Ну да, Пагель, сомнений нет. Это окаянные красные. Они пристреливаются, попадания все ближе. Юнкер Пагель, сейчас нам всыпят!

И вот она уже попала в ряды, эта первая граната. Автоматически Штудман и Праквиц бросаются на землю, но что это с Пагелем? Юноша Пагель стоит, уставившись на воронку. Он шевелит губами, словно шепча заклинания…

— Ложись, Пагель! — кричит фон Праквиц. И вот взлетает земляной вихрь, пыль, огонь, чад — взрыв раскалывает воздух.

«Дуралей», — думает фон Праквиц.

«Жаль!» — думает фон Штудман.

Но просто не верится — вон, словно тень, в тумане и мгле, все еще стоит фигура, она неподвижна. Туман светлеет, фигура делает прыжок, подымает что-то с земли, кричит в бешенстве: «Ах, дьявол!..», роняет, схватывает шапкой, подбегает к Праквицу, щелкает каблуками:

— Разрешите доложить, господин ротмистр, граната! — Потом уже совсем не по-военному: — Жжется, подлая!

Он раз и навсегда победил в себе страх смерти, этот Пагель.

Навсегда ли?

Эта сцена, этот бессмысленный и все же геройский поступок человека столь юного отчетливо стоял у обоих перед глазами, когда они увидели слегка выпившего Пагеля за угольным столиком у Люттера и Вегнера, когда воскликнули:

— Это же Пагель с гранатой!

Пагель поднял голову. Прежде чем встать, он осторожным движением опьяневшего человека отодвинул от себя бутылку и стакан и сказал без всякого удивления:

— Господа офицеры!

— Вольно, Пагель! — ответил ротмистр, улыбаясь. — Какие теперь офицеры! Вы единственный, кто еще в форме.

— Слушаюсь, господин ротмистр, — отозвался Пагель упрямо. — Но я уже не служу.

Оба друга переглянулись.

— Вы разрешите нам подсесть к вашему столику, Пагель? — приветливо спросил фон Штудман. — Здесь полно, а нам хотелось бы перекусить.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — ответил Пагель и быстро сел, словно ему уже давно было трудно стоять. Сели и оба друга. Некоторое время они были заняты выбором и заказом вин и кушаний.

Затем ротмистр поднял свой стакан.

— Ну, за ваше здоровье, Пагель! За старые времена!

— Покорнейше благодарю, господин ротмистр, господин обер-лейтенант! За старые времена, конечно!

— А что вы теперь делаете?

— Теперь? — Пагель медленно переводил глаза с одного на другого, словно хотел сначала продумать свой ответ. — Да я сам хорошенько не знаю… Так, что придется… — Последовал неопределенный жест.

— Но должны же вы были что-то делать эти четыре года! — ласково продолжал фон Штудман. — Что-нибудь вы предпринимали, чем-то были заняты, чего-то добились, не правда ли?

— Конечно, конечно! — вежливо согласился Пагель и спросил с проницательной дерзостью пьяных: — Осмелюсь задать вопрос, господин обер-лейтенант, а вы, вы многого добились за эти четыре года?

Фон Штудман смутился, он готов был рассердиться, потом рассмеялся.