Одинокая птица - Цфасман Р. А.. Страница 40

— Меня не волнует, сколько ты работаешь. В конце концов, ты мой отец и платить за шкоду — это твой долг, а не любезность. И деньги, которые ты на меня тратишь, вовсе не оправдывают твоего поведения. Я в жизни не видела большего эгоиста. Мне даже стыдно, что я твоя дочь.

Отец выкатил глаза. Только непонятно, рассердился ли он или просто удивился.

— Что касается писем матери, то ты не оставил мне выбора. Пришлось солгать, но в принципе ты не имеешь права запретить мне переписываться с ней.

— Твоя мать, не забывай, бросила тебя, — спокойно сказал отец. — Если бы она действительно любила тебя, то осталась бы здесь. Наши с ней отношения ни при чем. Но в итоге и тебе стало легче без нее, и мне.

Он вздохнул, как бы поверив в свои слова. А может, он в них верит? Впрочем, это не важно.

— Как ты можешь говорить такое, когда именно ты сделал ее несчастной? По-твоему, она должна была мириться с твоим поведением?

— Она тоже принесла мне много горя.

Возможно, он в чем-то прав, но я не сдаюсь:

— А вот представь обратную ситуацию. Мать выжила бы тебя из дома, а я захотела бы с тобой видеться. Она, безусловно, разрешила бы нам общаться. Про себя она бы могла думать о тебе все что угодно, но пошла бы мне навстречу, потому что любит меня.

Отец долго молчит. Может, ищет какой-то убедительный аргумент, но следующий его вопрос оказался для меня неожиданностью:

— А если бы я уехал от вас и ты осталась с матерью, попросила бы ты у нее разрешения видеться со мной?

Я посмотрела на него, ссутулившегося в своем кресле. В первый раз я заметила, что виски у него поседели. Лицо — бледное и мучнистое. Под глазами — круги. Даже те, кто считает его интересным мужчиной, сейчас такого бы не сказали. Да, он, как и мать, несчастен, хотя и по другим причинам. Действительно, нужно пожалеть его, но я не могу. Надо высказать всю правду, и я выпаливаю:

— Возможно, и не попросила бы.

Он еще больше ссутулился, весь сжался, точно я его ударила. Но затем выпрямился. Его лицо посуровело, и он сказал очень жестким тоном:

— Короче говоря, я запрещаю вашу переписку, а поскольку ты утаила ее от меня, то отныне не увидишь ни семейство Като, ни этого парня, сына госпожи Учида, ни свою подозрительную ветеринаршу.

— А какое право имеешь ты диктовать мне такие условия? То, что я живу с тобой под одной крышей, еще ничего не значит. Тем более что сам ты здесь почти не бываешь. Ты живешь в Хиросиме, над баром, со своей подружкой, которая мажет губы оранжевой помадой.

— Не смей разговаривать со мной в таком тоне. — Отец не на шутку рассердился, даже зубами скрипит, но мне не страшно.

Доктор Мидзутани совершенно права: он не заставит меня делать то, что мне не хочется. Я тысячу раз права, а его позиции — слабые.

— Как хочу, так и разговариваю, — произношу я как можно хладнокровней. — Кончатся занятия в школе, и я уеду к матери и дедушке Курихара. Если ты не захочешь, чтобы я вернулась в наш дом, пожалуйста — я буду жить у доктора Мидзутани. Мы обговорили с ней такой вариант. Она даже за мое обучение заплатит. Доктору известна вся история, что приключилась со мной. Так что я не боюсь, что ты от меня отречешься.

Прежде чем отец успел открыть рот, я выскочила из его кабинета, демонстративно хлопнув дверью.

Проходя мимо кухни, я заметила, что она пуста: бабушка, должно быть, подслушивала наш разговор, но вряд ли при ее глухоте разобрала толком, что к чему. Схватив в прихожей свои туфли, я выбежала на улицу.

Солнце уже садится за горы, но небо еще темно-голубое, а не черное. На востоке сияет бледная луна. Она еще не полная и своими очертаниями напоминает лимонные дольки, которые мы клали с Кейко в чай. Вот ее мать умела резать лимон так, что получались аккуратные кружки не толще бумаги. А у нас с Кейко не получалось: то ли неумехи были, то ли боялись порезать пальцы. Дольки получались неровные, некрасивые — вот как эта луна.

Дойдя до конца квартала, я оглянулась и посмотрела на дом Ямасаки. У Кейко в окне свет: готовится к очередным библейским чтениям. Делает, конечно, макияж, но очень легкий, незаметный. Оденется поскромнее. Да, я надолго запомню, что она на меня наябедничала. И Кийоши тоже хорош: нашел кому рассказывать о моей переписке с матерью!

А в общем, пропади они пропадом. Я пошла вниз по холму к бару, где работает Тору. Появлюсь там раньше обычного: сейчас только начало седьмого. Может, заглянуть в бар, позвонить оттуда доктору Мидзутани и сказать ей, что у меня все в порядке?

Тору удивится и обрадуется моим новым планам на лето. Во время нашей первой беседы он рассказал, как уладил дело с отцом и дедом. Они ведь угрожали отречься от него, если он не станет учиться в колледже, а потом, когда он слинял из дома, вынуждены были уступить.

Наш первый разговор с Тору состоялся в начале прошлого месяца, но мне кажется, что это было давным-давно. Тогда я думала, что Тору придется в жизни легче, чем мне. Он понаходчивей меня, постарше, а самое главное — парень. Теперь я думаю иначе: Тору повезло, потому что у него был старший друг. Такой друг есть теперь и у меня — доктор Мидзутани. Поэтому я могу блефовать, предъявляя отцу столь жесткий ультиматум.

Хотя блефовать — это все равно что проделывать в цирке акробатический номер. Нужна подстраховка. Предположим, мы с Тору идем по проволоке. Падать с нее мы не собираемся, но внизу кто-то должен держать на всякий случай натянутую сетку. И на этого человека мы должны всецело полагаться. Рассмеявшись от этой мысли — мы с Тору циркачи, я остановилась и посмотрела вниз.

В городе один за другим вспыхивают огни — белые, оранжевые, красные. Что делает мать в деревне, в обветшавшем доме рядом с лужайкой, поросшей пампасной травой, которая после заката станет черным пятном? Ходит взад-вперед из кухню в комнату и обратно. Убирает после гостей чашки и тарелки. Руки у нее сильные, и она может отнести за один раз гору посуды, причем ничего не уронит. Должно быть, устала и, конечно, грустит, вспоминая свою покойную мать. Я мысленно посылаю ей добрые пожелания и говорю: «Подожди немного, скоро увидимся».

Глава 10. Дымчато-алая роза

На дворе половина пятого утра. За окнами моей комнаты темно. Даже бабушка, ранняя пташка, наверное, еще спит. Я тихонько спустилась по лестнице, прошла в кухню, не включая свет, налила стакан апельсинового сока и присела за стол. Чувствую, что здесь, в потемках, бродит молчаливая злоба, источаемая бабушкой.

За всю неделю, прошедшую после того, как меня уличили в обмане, она сказала мне слов двадцать типа «Обед готов», «Закрой дверь», «Я пошла спать», «Тебя к телефону». Каждый вечер мы ужинаем в полном молчании. Слышатся только стук палочек и позвякивание ложек. Вчера вечером, убирая за собой посуду со стола, я намеренно допустила кое-какие погрешности. Поставила стакан на грязную тарелку, выкинула картофельную шелуху в раковину, а не в корзину для мусора. Кстати, бабушка считает, что картошку надо есть вместе с шелухой: там много витаминов. Однако она не приставала ко мне с замечаниями, лишь одарила взглядом таким ледяным, что мне больше не захотелось проводить подобные эксперименты. Нельзя доводить ее до белого каления — пусть лучше молчит как рыба.

С отцом мы практически не виделись. В воскресенье вечером, когда я вернулась после встречи с Тору, он уже уехал в Хиросиму, а затем появился в доме лишь однажды, в среду поздно вечером. Я как раз была внизу, готовила себе чай. Отец сухо спросил меня, как дела. Я ответила, что прекрасно, и, взяв чашку, собралась уйти к себе в комнату. Он говорил о какой-то ерунде: о давке в поезде, о надоевшем ливне, хотя сезон дождей еще не начался. Не понятно было, к кому же он обращался: ко мне, к бабушке или к нам обеим. Напоследок он сообщил, что сломал зонт и купит новый. Затем удалился в свой кабинет, и больше я его не видела: на следующий день он прямо с работы отправился в Хиросиму. К нашему спору он не возвращался. Не спросил о моем намерении провести лето у матери и ничего не сказал о своих ответных действиях.