Одинокая птица - Цфасман Р. А.. Страница 45

Я наполнила вазу тепловатой водой (сомневаюсь, правильную ли выбрала температуру), достала из кармана таблетку аспирина, растолкла ее и растворила в воде. Это рецепт моей матери, чтобы цветы дольше не увядали. Но проверенные рецепты не всегда мне помогают. Я отнесла вазу на стол, поставила в нее цветы и еще раз перечитала письмо, написанное дома:

«Дорогая госпожа Като!

Эти цветы — из сада моей мамы. Она передает вам привет. Вчера я ездила к ней и собираюсь провести там лето. Надеюсь, что и вы к нам приедете. Простите, что не хожу сейчас в церковь и у вас давно не была. Очень соскучилась и обещаю скоро зайти.

С любовью, Мегуми».

Письмо короткое, но на первый раз хватит. Прислонив конверт с запиской к вазе, я вытерла воду с рабочего стола. В это время внизу в коридоре хлопнула дверь и послышались шаги. Кто-то идет явно босиком. Бежать уже поздно пока я добегу до выхода, меня сто раз заметят. Сцена получится нелепая. Придется остаться здесь.

В дверях появился Кийоши. Он в голубой пижаме. Только со сна, даже глаза еще полностью не открываются. Волосы у него сбились на один бок. Мне захотелось рассмеяться и забыть обо всем, что произошло между нами за последний месяц. Кийоши, конечно, удивился, потом обрадовался, но вскоре его челюсть снова обрела привычные квадратные очертания. Рот сжался. И все же он на секунду забыл о размолвке и порадовался нашей неожиданной встрече.

— Что ты здесь делаешь? — прошептал он, не двигаясь с места.

Оставила твоей маме письмо, — прошептала я в ответ.

Мы стоим в десяти шагах друг от друга. Шептаться глупо, и я сказала обычным голосом, правда, тихим:

— Я уже собралась уходить. Не думала, что разбужу тебя.

Больше говорить не о чем. Мы стоим на кухне, где провели вместе уйму времени; играли, ссорились и мирились. Воспоминания навевают грусть. Больше я, наверное, никогда сюда не приду, разве что на короткое время забегу проведать госпожу Като. В первые вечера после отъезда матери я подолгу сиживала здесь. Кийоши делал уроки, пастор Като читал газету, его супруга готовила чай. В те дни это семейство было для меня единственным утешением. Жаль, что мы с Кийоши перестали дружить. На секунду я даже подумала, что зря порвала с церковью. Но не извиняться же сейчас за свой поступок. Поэтому я сказала то, что посчитала наиболее уместным:

— Извини, что кое-что утаила от тебя. На самом деле я давно не верю в Бога, лет уже, наверное, пять — с тех пор, как умерла госпожа Учида.

Я замолчала и принялась разглядывать вазу. Когда госпожа Учида подарила ее госпоже Като, я сочла ее уродливой: непонятный ржаво-рыжий цвет, шероховатая фактура, аляповатый силуэт. Мне в то время нравились лишь мягкие пастельные тона, например, розовый или бледно-лиловый. Поверхности я воспринимала только гладкие и блестящие. Но то было давно. Я многого не понимала. Сейчас, в полутьме, ваза словно дышит. Рыжая глазурь разгорается желтизной ирисов. Кийоши молча ждет продолжения моей исповеди.

— Прости, пожалуйста, — повторяю я, хотя хочется сказать больше.

Кийоши пожал плечами:

— Выбор сделала ты сама. Тебе решать, веришь ты в Бога или нет.

Когда он закрыл рот, шея у него напряглась, будто он изо всей силы стиснул зубы. По-моему, он хотел сказать что-то другое. По крайней мере, намекнуть, что он на меня не сердится.

Надо повернуться и уйти, но я почему-то не могу сдвинуться с места. Пижама Кийоши напомнила мне, как во втором классе мы с ним участвовали в традиционной постановке «О Рождестве». В те времена в церкви всегда было полно детворы. Мы все были одеты в пижамы, и, кроме того, мамы обмотали нас простынями, изображавшими одеяния библейских персонажей: пастухов, волхвов, Иосифа и Марии. Девочка, игравшая ангела, была одета в белую ночную рубашку, а к спине ей приклеили бумажные крылышки. Кийоши, Такаши и я выступили в роли волхвов. В пьесе были только две «женские роли» — Дева Мария и ангел. А в «труппе» оказалось три девочки. Пришлось мне сменить пол. Голову мою замотали коричневым платком, и я вполне сошла за волхва, только голос чуть потоньше, чем у мальчишек. По роли надо было хором сказать: «Мы принесли дары», но кто-то из нашей троицы обязательно пропускал свою реплику. Грустно, что нам с Кийоши не доведется вспоминать вместе эту глупую пьесу и смеяться. Никогда мы не будем похожи на наших матерей, которые часто вспоминали какие-то смешные эпизоды из своей юности. В машине или на кухне, распивая чаи, одна из них, бывало, напомнит другой о чем-то, и обе так зайдутся от смеха, что согнутся пополам и чуть не задыхаются.

— Ну ладно, я пошла.

Может, мне показалось, но Кийоши погрустнел. Уголки рта горестно опустились.

— Лето я проведу у матери, а когда вернусь осенью, может, увидимся.

Он промолчал, никакого ответа от него я и не ждала. Даже если мы осенью увидимся, близкими друзьями снова не станем, и мы оба это знаем. Выйдя из кухни, я выбежала на пустой церковный двор, прошла мимо песочницы и качелей, и у меня на глаза навернулись слезы, но я, как всегда, глубоко вздохнула и двинулась дальше.

В школе во время перерыва на ленч я отправилась с Норико и Миёко в кафетерий, поскольку не взяла из дома пакет с едой. Просто не хотелось лишний раз заходить домой, да и некогда было, после Като я еще забежала к доктору Мидзутани покормить птиц. Бабушка задаст мне, конечно, трепку. Она, дескать, готовит мне ленч, старается, а я только перевожу продукты. Есть у нее и гораздо более веская причина для придирок — мой вчерашний визит к матери. Но эту тему она поднимать не станет.

Вчера я смогла вернуться в Асию лишь в одиннадцать вечера. После полудня дедушка с доктором Мидзутани отправились на прогулку — еще раз взглянуть на окрестных птиц, а мы с мамой остались дома, хлопотали на кухне и говорили без умолку. Вторая половина дня пролетела быстро. Не успел начаться серьезный разговор — о моем решении не посещать больше церковь, о Кийоши, Кейко и Тору, как солнце зашло, и за окнами стемнело. Мы все вместе поужинали. Кажется, доктор Мидзутани произвела хорошее впечатление и на дедушку, и на маму. Они все время уговаривали ее есть побольше и сочувствовали ей, что она такая худенькая. На прощанье дедушка подарил ей небольшую, вставленную в рамку авторскую вышивку — воробей, сидящий на ветке бамбука.

Когда я наконец попала домой, бабушка встретила меня в дверях — как всегда, в коричневом кимоно. Она еще не переоделась в пижаму, хотя ложится спать обычно в десять. Значит, бодрствовала и, возможно, не потому, что хотела на меня накинуться, а действительно волновалась. Когда она открыла дверь, на секунду с ее лица исчезло обычное мрачное выражение. Я даже услышала короткий вздох облегчения. Но тут же все вернулось на крути своя.

— Как так можно? Все воскресенье где-то шаталась, а завтра надо идти в школу.

Мою поездку она никак не прокомментировала — сделала вид, что я просто нарушила правила своего комендантского часа. Ну что ж, хранить молчаливый нейтралитет — единственное, что им с отцом остается. Вплоть до моего отъезда они будут делать вид, что я вовсе не собираюсь уезжать на лето к матери. Может, отец с бабушкой думают, что их недружественное молчание заставит меня переменить решение? Вряд ли. В глубине души они знают, что это не сработает. Я слишком люблю мать, чтобы не видеться с ней подолгу. Поэтому они не могут не отпустить меня, хотя и никогда не признаются в своем поражении. А когда я осенью вернусь, сделают вид, будто я уезжала на пару дней. И, разумеется, никогда не скажут, что беспокоились обо мне.

Взяв в буфете суп и рожок, я направилась с подносом к столу, за которым сидели мои подружки Норико и Миёко. Они принесли с собой из дома сандвичи. Их матери, как и моя, всегда срезают с хлеба корки. Экономная бабушка Шимидзу никогда этого не делает.

«Во время войны, — назидательно говорит она, — у нас не было никакой еды, кроме риса, вымоченного в воде. Ты не знаешь, что такое голод. Выкидываешь хорошие продукты, не понимая, как тебе повезло, что ты живешь в мирное время».