Одинокая птица - Цфасман Р. А.. Страница 5

Мать уехала всего лишь полтора месяца назад, но этот короткий срок кажется мне вечностью. Как только прикатила бабушка Шимидзу и меня забрали из дома Като, папаша и мамаша Кийоши, усадив меня на кухне, подробно растолковали мне сложившуюся ситуацию. Как я и ожидала, до тех пор, пока я не покину отцовский дом, с матерью увидеться мне не разрешат. Я обрету свободу, лишь когда окончу колледж. Значит, еще семь лет — почти половина прожитой мною жизни. Мать, конечно, знала этот расклад заранее. Знала, что мы увидимся, только когда мне исполнится двадцать два.

Я тупо уставилась в чистый лист бумаги. Что же рассказать людям будущего о себе и своих одноклассниках? Да и вообще — кто я такая, чтобы говорить от имени всей школы? В нашей Академии девушек-христианок, где преподавание ведется с седьмого по двенадцатый класс, — девятьсот учениц. Из них всего четверо, включая меня, из так называемых неполных семей. Вся школа нам сочувствует. Однако есть здесь один нюанс. У тех трех девочек один из родителей — отец или мать — умер. Так что я — единственная, у кого оба родителя в добром здравии, но живут врозь. Можно сказать, что я печальное исключение и поэтому с моей стороны глупо выступать от имени школы и морочить головы будущим читателям.

Я взяла наконец ручку и снова отложила ее. Раньше я писала неплохо. Когда проводили конкурсы на лучшее сочинение, мои работы всегда отмечали. Но времена меняются. Сейчас мне сказать нечего.

Рассеянно глядя в окно, я пытаюсь сосредоточиться, но вскоре ловлю себя на том, что не думаю о сочинении, да и вообще ни о чем не думаю. В соседнем дворике, по другую сторону забора из белой проволочной сетки, сидит, потягивая кофе, Кейко Ямасаки. На ней пушистый белый свитер из ангорской шерсти и серая юбка. Кейко верна себе: даже сейчас, когда вокруг ни души, она держится так, будто вокруг нее собралась толпа восхищенных фоторепортеров. Жаль, нет бинокля, а то бы подтвердилась моя догадка, что она навела полный марафет: на веках — голубые тени, на ресницах — тушь, губы накрашены яркой помадой и похожи на крылышки ангелочка. Мы с ней ровесницы и в свое время были близкими подругами. Ходили в одну и ту же начальную школу, причем в одинаковых шляпках и туфельках. По воскресеньям я брала ее с собой в церковь. Иногда приходилось задавать трепку Кийоши, который ее дразнил и доводил до слез.

Сейчас мы учимся в разных школах. Она заканчивает неполную среднюю, муниципальную, а в апреле пойдет в полную. Та школа в нескольких милях от нас. Я же с седьмого класса учусь в Академии девушек-христианок, где учились в свое время моя мать и госпожа Като. В этом кампусе и средняя школа, и колледж. Однако разлучили нас с Кейко не школы. Дело в том, что уже с седьмого класса у нее появились некоторые, мягко говоря, странности.

В будние дни Кейко — обычная девочка, прилежная ученица. Выглядит, как все школьницы: синяя форма, волосы аккуратно причесаны. Но по выходным она преображается в девушку с обложки глянцевого журнала: вызывающий макияж, пышные локоны. Года два назад, когда мы с Кейко гуляли по центру Кобе, она призывно улыбалась и строила глазки продавцам музыкальных магазинов. При этом нервически хихикала. В магазинах одежды с девушками-продавщицами она вела себя довольно сдержанно и сухо. Но когда мы шли по улице, все время пребывала в каком-то напряженном ожидании.

— Не оборачивайся сразу, — шептала она, — но погляди потом на того парня. Кажется, он смотрит на нас. Интересно, кто из нас ему понравился?

Я в таких случаях предпочитала смотреть прямо перед собой, делая вид, что не слушаю ее глупую болтовню, и стискивала зубы, чтобы не выпалить: «Да заткнись ты!» Но Кейко не замечала моего раздражения и продолжала хихикать, хотя ничего смешного не было.

Однако это еще не все. Если бы Кейко была просто дурочкой, я бы как-то с этим смирилась. В конце концов, многие школьницы, оказавшись в обществе мальчиков, ведут себя по-идиотски. Но был такой случай. Однажды в воскресенье Кейко заявилась к нам в красной мини-юбке и облегающей черной майке. Намазалась, конечно, накрасила ногти. Вернувшись из церкви, я застала ее в гостиной. Она сидела с моим отцом, а мать готовила чай на кухне. Кейко разговаривала с папашей в той же манере, что и с продавцами музыкальных магазинов, — кокетничала, хихикала, зазывно улыбалась. Она даже не подумала помочь матери или хотя бы попросить ее сесть и присоединиться к беседе. Я разозлилась и чуть было не выгнала ее. Приди я к ней в гости и не окажись ее дома, разве я позволила бы себе болтать с доктором Ямасаки в то время, как мать Кейко суетилась бы на кухне, точно служанка?

Позже, когда мы остались одни, Кейко заявила:

— Для своих лет твой предок смотрится совсем неплохо. Неудивительно, что он пользуется успехом у женщин.

— С чего ты взяла? — В моем голосе появились угрожающие нотки.

— Всем известно, — небрежно махнула рукой Кейко, будто речь шла о какой-то мелочи.

Я к этой теме решила не возвращаться, но когда она звонила или заявлялась, находила какой-нибудь предлог, чтобы не общаться с ней. Она быстро все просекла и тоже стала держать фасон. Сейчас мы даже не здороваемся.

Поставив на стол чашку кофе, Кейко картинно закидывает руки за голову — ну прямо кинозвезда, уставшая от светской жизни. Поморщившись, я отвернулась. Лучше посмотреть, что происходит в нашем дворе. В траве что-то шевелится. Я подошла к окну и прикрыла ладонью глаза от солнца — зеленовато-коричневая птичка размером чуть больше воробья. Бедняжка скачет по лужайке, пытаясь взлететь и сесть на ветку кустарника, растущего вдоль забора. Но примоститься на ветке ей не удается: видно, повреждена лапка.

Птичка уже обессилела. На улице не так уж холодно. Но если Кейко в своем свитере чувствует себя комфортно, то бедной птичке лежать в мокрой траве совсем не весело. Интересно, Кейко заметила ее? Ведь она ближе к забору. Впрочем, что о ней говорить? Она панически боится всех живых существ: бабочек, кроликов, пауков, неядовитых змей. Я как-то подсунула ей игрушечного тарантула — так она такой крик подняла! Не могла дотронуться до него, даже когда убедилась, что он резиновый. А если возьмет в руки эту птичку, то уж точно упадет в обморок. Между тем бедному созданию оставалось жить минут двадцать, от силы — полчаса.

Я выдвинула ящик своего письменного стола, достала из него коробку из-под обуви, в которой храню три письма от матери, присланные через госпожу Като. И, спрятав письма в ящик, с коробкой в руках быстро сбежала вниз.

Кейко стояла на крыльце. Мы переглянулись, но ничего друг другу не сказали. Когда я подбежала к кустам, растущим вдоль забора, птичка села на нижнюю ветку, но, вцепившись в нее одной лапкой, потеряла равновесие и перевернулась вверх грудкой. Хохолок у птички — коричневый, а головка и горлышко — черные. Порода мне знакома — японский свиристель. В конце зимы и весной мы с матерью часто видели в саду их стаи. Свиристели носились прямо над нашими головами и склевывали на лету все, что попадалось: почки, лепестки цветов и молодые листья.

Птица прыгала по земле на одной ноге, а другую то поджимала под себя, то разгибала. Она судорожно махала крыльями, пытаясь в очередной раз взлететь, и еле слышно попискивала. Я приблизилась к ней метров на пять, но она, казалось, не замечала меня. Крадучись, я подбиралась к ней все ближе и ближе. «А не цапнет ли?» — промелькнула глупая мысль. Я тут же одернула себя: «жалкая трусиха!» Свиристель — не больше моей ладони, и, даже если клюнет изо всех сил, больно не будет.

Сделав глубокий вдох, я быстро наклонилась. Все — попалась! Я держу пленницу в левой руке, обхватив ее крылья. Птичка вертит головой и отчаянно пищит. Я подношу к ее клюву указательный палец. Она тут же хватает его — ничуть не больно. Надо рассмотреть ее получше. Вот черные отметины, а вот — красные. Сердце птички бешено колотится под моими пальцами. Вообще-то ни переломов, ни порезов, ни крови не видно. Значит, не умрет. По крайней мере, сейчас. Я чувствую, как мое сердце тоже начинает биться чаше. «Маленькие птички — существа нежные. Чуть что — и они подыхают», успокаивал меня отец, когда я горевала о погибших по его вине канарейках. Моя птица продолжает пронзительно пищать. Кажется, она хочет сказать мне: «Поторопись! Время не ждет!» Действительно, нужно поторапливаться. Запихиваю бедолагу в коробку и мчусь через двор. Кейко удивленно уставилась на меня, но сейчас мне не до нее.