Монтенегро (ЛП) - Исторический роман группа. Страница 13

Тем не менее, весь пляж оказался прямо-таки усеян различными предметами с корабля, и экипаж «Чуда» весь день размышлял, каким ветром португальский корабль занесло в этот богом забытый уголок планеты и как могло случиться, что он потерпел крушение так далеко от родных мест.

В капитанской каюте не нашлось ни судового журнала, ни вообще каких-либо документов, которые могли бы пролить свет на причины таинственного плавания, поскольку было ясно, что это никоим образом не пиратский корабль: слишком плохо вооружен, да и такелаж явно не приспособлен для того, чтобы развивать приличную скорость.

— И сколько времени он здесь пролежал? — спросила донья Мариана.

— Год, — уверенно заявил капитан Соленый. — Максимум два.

— А что стало с командой?

— Кто знает!

Они послали дюжину хорошо вооруженных людей обследовать внутреннюю часть предполагаемого острова, но отряд вернулся к вечеру, убедившись, что ни дикари, ни христиане не могли бы выжить в этих местах.

— Эта земля проклята всеми богами, — заявили они. — Песок и кактусы, куда ни глянь, правда, пыльная дымка скрывает горизонт.

Они бросили якорь и остановились на ночлег в миле от берега, теша себя надеждой, что с приходом нового дня смогут выяснить хоть что-нибудь о людях, которые пересекли Сумрачный океан на борту этого обшарпанного судёнышка, об их происхождении и о том, куда они держали курс. Однако наступившее утро выдалось пасмурным и ветреным, придав остову «Сан-Бенто» еще более призрачный вид, и в конце концов они подняли якорь и взяли курс на восток, оставив позади то, что совсем скоро превратится лишь в груду деревянных обломков, занесенных песком.

В середине дня они вошли в устье залива, который Алонсо де Охеда окрестил «Маленькой Венецией», то есть Венесуэлой.

Стояла невыносимая жара; воздух был настолько сухим и удушающим, каким никогда не был даже в худшие дни в ныне покинутой Изабелле. Когда же они пересекли грязную вонючую протоку, соединяющую залив с озером Маракайбо, ветер внезапно стих, и путешественники почувствовали себя словно в раскаленной печи.

Вода, спокойная и сверкающая, словно отполированная, бросала стальные отблески под лучами солнца, слепя глаза, и невозможно было отыскать на горизонте поселения с домами на столбах, о которых так воодушевленно рассказывали Охеда и мастер Хуан де ла Коса.

— Здесь живут одни ящерицы... — сказал дон Луис де Торрес, глубоко вдохнув, поскольку воздух отказывался проникать в легкие. — Сомневаюсь, что наш друг Сьенфуэгос настолько обезумел, что решил здесь остаться.

Солнце палило так, словно всей душой ненавидело (или, наоборот, любило) это озеро, больше, чем любое другое место на планете, и пришлось добрых два часа собираться с духом, чтобы решиться двинуться с места.

Потом, около полуночи, впередсмотрящий на мачте заметил движущийся на горизонте огонек, а через некоторое время к кораблю на пироге приблизились два полуголых туземца и радостно закричали:

— Да здравствует Изабелла! Да здравствует Фердинанд!

К сожалению, других слов на испанском они не знали, а этим их без сомнения научил какой-нибудь моряк-патриот из команды Охеды. Как только индейцев пригласили подняться на палубу, они показали не оставляющими сомнения жестами, что хотели бы что-нибудь выпить, причем отнюдь не воду.

Капитан распорядился, чтобы им дали по стакану рома, туземцы выхлебали его залпом и упали как подкошенные, свернулись калачиком и захрапели.

— Ну и делегация! — воскликнул озадаченный Бонифасио Кабрера. — Немые и пьяные.

Возможно, они были пьяными, но совершенно точно не немыми. Уже с первыми лучами солнца туземцы одновременно открыли глаза и принялись лопотать, словно обезумевшие попугаи, на каком-то непонятном наречии, ни Луис де Торрес, ни его спутники не могли понять ни единого слова.

Живущие посреди озера купригери сохранили собственный язык, на который оказали совсем небольшое влияние языки карибов и араваков, так что лишь человек вроде Сьенфуэгоса, хорошо владеющий обоими языками и обладающий способностями к обучению, сумел их понять.

Изнуренные адской жарой, установившейся как только солнце взошло над горизонтом, и благодаря нескончаемому терпению и подаркам, туземцы старались всеми возможными способами объяснить, что единственные бородатые люди, которых они видели в своей жизни, были моряки Охеды, хотя также им довелось слышать и о человеке, жившем какое-то время на озере.

— Это совпадает с тем, что утверждал дон Алонсо, — признала немка. — Но куда он мог направиться?

— Кто это может знать?

— Бонао, — вмешался Гаитике, молча слушавший разговор взрослых. — Я уверен, что он сказал правду.

Солнце над Маракайбо по-прежнему нещадно палило. Конечно, трудно было поверить, что полуслепой ребенок, проживший всю жизнь в темной хижине в глубине сельвы на далеком острове, мог знать, где именно в эту минуту находится канарец, но, тем не менее, донья Мариана все же решила последовать совету хромого Бонифасио и, взяв в проводники четверых мужчин-купригери, отправиться в ту далекую деревню, где, видимо, жил Сьенфуэгос.

Как только капитан привел корабль в самую крайнюю точку, откуда уже было опасно двигаться дальше, они погрузились в парусный баркас, и Бонифасио оживился, поскольку впервые в жизни командовал настоящей экспедицией.

А «Чудо» тем временем три бесконечно долгих дня жарилось в пекле, покачиваясь на якоре в плотной свинцово-серой воде, на которой вдруг появились черные маслянистые пятна.

— Что это такое? — спросила немка.

Но никто на борту не знал, как объяснить столь любопытное явление, хотя кое-кто предположил, что, возможно, в трюме течь и из какой-то бочки просочилось оливковое масло. Однако вскоре стало ясно, что жирные пятна двигаются со стороны берега, хотя на там не было видно никаких признаков жизни.

Обычно члены команды бодрствовали ночью, а днем искали тень, чтобы вздремнуть, обливаясь потом, и все, от капитана до обычного юнги, сошлись в том, что это было, пожалуй, самым сложным испытанием в жизни.

Даже купание спасало ненадолго, потому что это было все равно, что сунуть голову в тарелку с супом, и когда наконец-то на горизонте показались паруса баркаса, все вздохнули с облегчением.

Бонифасио Кабрера привел с собой довольно странного косоглазого незнакомца, высокого и статного, который отзывался на имя Якаре и утверждал, что был лично знаком с рыжеволосым Сьенфуэгосом и чернокожей женщиной по кличке Уголек.

Туземцу, который, как выяснилось, был отважным воином, добравшимся до «Великой реки, что рождает моря» и с легкостью изъяснявшимся на четырех или пяти туземных диалектах, не составило ни малейшего труда объясниться с доньей Марианой, обладающей достаточными познаниями в гаитянском наречии араваков. Так что очень скоро она выяснила, каковы были отношения канарца и африканки и почему они однажды на рассвете отправились на поиски Большого Белого.

— Что за Большой Белый?

Купригери явно не хотел отвечать, пришлось предложить ему прекрасный нож, и в конце концов он все же ответил:

— Высокая гора, белая и священная.

— И где она?

— На юге. Очень далеко.

— И зачем они туда отправились?

— Уголек хотела, чтобы мой сын родился белым.

— Твой сын? — голос доньи Марианы слегка дрогнул. — Не сын Сьенфуэгоса, а твой?

— Мой, — подтвердил косоглазый с долей гордости или даже высокомерия. — Уголек была моей женщиной.

— Понятно. И они так и не вернулись?

— Нет.

— Знаешь почему?

— Наверное, их убили мотилоны.

— Что за мотилоны?

— Дикий народ, живущий в горах. Люди пепла.

— Карибы?

— Нет.

— Каннибалы?

Купригери покачал головой.

— Просто дикие. Трусливые и дикие.

Немка на несколько минут задумалась и наконец протянула индейцу латунный браслет, который тот немедля схватил, а потом спросила:

— А далеко ли они могли направиться, если их не убили?

Якаре снова посмотрел на нее, словно отродясь не слышал таких глупых вопросов, и пожал плечами.