Жребий вечности - Сушинский Богдан Иванович. Страница 10

– Передайте своей провидице, что она может ликовать, – процедил творец Фау и прочих ракет фон Браун.

– Думаю, что она уже обо всем знает.

– Так что, она и в самом деле способна все предугадывать? Тогда, может быть, мне пора зачислять ее к себе в штат?

– Вот видите, барон, даже на этот шаг вы так до сих пор и не решились! – прошел мимо него Скорцени, направляясь к выходу из бункера. – Вы меня разочаровываете. Кстати, – остановился уже в двери, – в своем отчете, который, конечно же, ляжет на стол Гиммлеру и фюреру, вам не придется упоминать имя погубленного вами пилота [13].  На вашем месте, барон, я бы поблагодарил меня за столь смягчающее вашу вину обстоятельство.

Приближение Скорцени к домику администрации испытательной станции «Вест» двое пилотов-смертников и их командир наблюдали, стоя у небольшого, коттеджного окошка.

– Помолись на этого человека, Грешнер, – произнес гауптштурмфюрер Вейзе. – Это лучший диверсант страны и лучший диверсант этой войны. Говорят, что в бою этот человек жалости не знает. Но именно он настоял сегодня, чтобы тебя не загоняли в кабину этого адского снаряда. Причем действительно настоял, несмотря на то, что в бункере для гостей находилось с десяток генералов и высших офицеров.

– Обязательно помолюсь, – едва шевеля непослушными, побледневшими губами, проговорил пилот-гладиатор. – Я, конечно, все равно умер бы, но зачем же так страшно и бесполезно?

– Тут уж кому какая судьба выпадет, – мрачно вздохнул гауптштурмфюрер, которому трижды пришлось прыгать с пылающего самолета, а в последний раз он едва успел выбраться из горящей машины, посаженной на шоссе, в двух километрах от аэродрома.

Каким образом он уцелел в своем наполненном талой водой придорожном овражке после взрыва баков и боезапаса, когда все вокруг было вспахано осколками и сожжено, – этого он объяснить так и не смог.

– Все, что происходило на стартовой площадке, – решительно ворвался в комнатку Скорцени, – вы прекрасно видели. Но это еще не повод для сантиментов и стенаний. Обоим пилотам объявляю благодарность за мужество. Вам, гауптштурмфюрер, как командиру отряда – тоже. Подготовьте представление на присвоение Грешнеру чина унтерштурмфюрера, то есть младшего лейтенанта войск СС, и завтра же отправьте в ту часть, в которой он воевал. Пусть в дальнейшем испытывает свою судьбу там. И никаких псалмопений по этому поводу, Грешнер, – избавил он новоиспеченного офицера СС от излишних словоизлияний, – никаких псалмопений!

Как только Скорцени вошел в свой кабинет, на столе его ожил городской телефон.

– И как же зовут того пилота, которому вы спасли сегодня жизнь? – без всяких вступительных фраз поинтересовалась Неземная Мария.

– Грешнер, обершарфюрер Грешнер.

– Грешнер, говорите? Вряд ли я стану запоминать эту фамилию, а вот вам… вам советую запомнить, поскольку может случиться так, что этот спасенный вами человек еще встретится на линиях вашей руки.

– Ну, тут уже следует быть справедливым: спасли его вы, а не я.

– Если бы я предложила Брауну отказаться от пилота-смертника, он приказал бы сжечь меня вместе с ним. Прямо на старте, в пламени, вырывающемся из ракеты…

Скорцени вспомнил, что она почти дословно воспроизводит слова, которые он сказал сегодня в Пенемюнде барону фон Брауну, и поневоле вздрогнул.

– Браун уже что, звонил вам?

– Нет, конечно.

– Кто-нибудь другой?

– Да никто мне не звонил! Вам напомнить мой скромный чин?

– Тогда вас действительно пора сжигать на костре инквизиции, Мария.

– И непременно сожгут. Хотя я предпочитаю, чтобы меня сжигали на кострах любви, Скорцени. Причем делали это как можно чаще. Впрочем, к вам это уже не относится. Завтра же вам суждено сжигать в своих объятиях другую, свою женщину.

8

– Это наши владения, Отто: наш парк, наш старинный рыцарский замок… Вы же – мой повелитель, только что вернувшийся из крестового похода. Да-да, вы – тот самый маркграф фон Скорцени… Достойнейший из германских рыцарей, сумевший довести свои отряды до Палестины, защитить Гроб Господний и вернуться в свою благословенную Баварию с чашей святого Грааля.

Слушая милый бред Лилии, Скорцени молитвенно наслаждался ее телом, как бы заново открывая его для себя, словно никогда раньше они не предавались этому библейскому греху. Словно все это – губы, шея, грудь, атласная упругость живота – познавалось им впервые, а потому открывалось как великое таинство ласки, великое таинство любви.

– Мы ласкаем друг друга уже целую вечность. Мы обречены на эти поцелуи, эти ласки. Мощные стены «Вольфбурга» навечно оградили нас от остального мира; чаша Грааля одарила бессмертием, а вечная страсть погрузила в объятия, вырвать из которых не способна уже никакая сила…

– Кто бы мог предположить, что вам ниспослан величайший из земных талантов, Фройнштаг, – попытался Скорцени хоть как-то присоединиться к потоку ее чувственного полубреда. – Вы обладаете способностью жить в том мире, который порождаете собственной фантазией.

– Но это же прекрасно! Всем бы такую способность. Очевидно, мне придется создавать специальную школу, которая будет называться «Школой сотворителей миров». Вам предоставляется возможность стать первым моим учеником.

– Выслушивая вас, я понимаю, что всякий раз топчусь у входа в этот ваш мир, так ни разу и не решившись переступить его порог.

– Это ваши собственные иллюзии, Отто. Не приписывайте их мне. На самом же деле я обладаю совершенно иным талантом.

– Сгораю от любопытства.

– …Только мне одной по-настоящему подвластным талантом великого порабощения мужчины. Который в то же время является самым тяжким на этой земле смертным грехом женщины, – с томным придыханием просвещала его Фройнштаг, впиваясь пальцами одной руки в его волосы, а второй – следуя за скитающейся по ее телу рукой Отто. – Кое-кто считает это талантом любви. Но зачем фарисействовать? Никакой любви отныне не существует.

– И никогда не существовало, – отчаянно покачал головой Скорцени.

– Ни-ког-да!

– На самом деле было, есть и всегда будет только великое порабощение мужчины.

– При котором мужчина фанатично отдает себя в руки Женщины и ее воле. Как монах-затворник, предающий себя телесным и сексуальным мучениям, сознавая, что только таким образом он по-настоящему полагается на волю и ласку Божью.

– Подобных откровений философия бытия еще не знала, – молвил Отто, припадая к груди девушки, как измученный песками пустыни странник – к божественному роднику, дарующему живительную влагу лишь до тех пор, пока перед ним стоят на коленях.

– Знала, Скорцени, знала. Она, эта ваша философия бытия, уже все давным-давно познала.

– И все же… эти откровения…

– О да! Я все еще позволяю вам восхищаться собой.

«А ведь у этой женщины воистину божественная грудь, в которой сокрыта вся астральная тайна Фройнштаг, вся та бездна соблазна, в который Лилия время от времени ввергает тебя, заставляя забыть о том, кто ты, каково твое предназначение в этом мире и что происходит за приютившими нас стенами».

– Прекратите, Фройнштаг. Кончится тем, что вас сожгут за них на костре. – Он вдруг вспомнил Неземную Марию и понял, что предназначались эти слова ей.

– За откровения? На костер – за свои откровения?

– При чем здесь откровения? Какие еще откровения?! За эти перси, – алчно впился в них руками Скорцени. – За это колдовство. За это безумие.

– За них – да, ибо они вещественны. Что же касается слов… Какими бы вещими они нам ни казались, – они недостойны костра инквизиции. Все еретички, которые были сожжены за свои прорицания и откровения, взошли на них невинно. Очистительному огню Божьему женщин следует предавать только за красоту их груди.

– Но тогда мы сожгли бы всех самых красивых.

– Так оно и происходит: во все века сжигали самых красивых.

– Ну, если бы так было на самом деле…