Святая Жанна - Голышева Елена Михайловна. Страница 22

Карл. Судебная палата объявила, будто твои судьи были злобны, продажны, нечестивы, пристрастны.

Жанна. Они-то? Ничего подобного. Такие же честные, но жалкие идиоты, как и все, кто сжигает людей только за то, что они лучше их самих.

Карл. Приговор твой отменен, уничтожен, аннулирован и опровергнут, признан никогда не существовавшим, не имевшим ни цели, ни смысла.

Жанна. Да, но меня-то сожгли! Разве они могут меня оживить?

Карл. Вряд ли они поторопились бы тебя оживлять. Но они постановили воздвигнуть на том месте, где был твой костер, красивый крест, в знак вечной памяти и спасения твоей души.

Жанна. Память и душа делают крест святым, а не крест освящает память и душу. (Отворачивается, словно забыв о его присутствии.) Я переживу этот крест – меня будут помнить и тогда, когда люди забудут, где стоял город Руан.

Карл. Опять ты со своим самомнением! Ничуть не переменилась. Могла бы сказать мне спасибо за то, что я восстановил наконец справедливость.

Кошон (появляясь в окне). Лжец!

Карл. Вот благодарю вас!

Жанна. Уж не Пьер ли это Кошон? Как ты поживаешь? Здорово тебе везло с тех пор, как ты меня сжег?

Кошон. Нет справедливости на земле.

Жанна. Все еще мечтаешь о справедливости? Погляди, что твоя справедливость сделала со мной. Но ты-то жив или помер?

Кошон. Умер. Обесчещен. Меня преследовали и в могиле. Посмертно отлучили от церкви, выкопали мой труп и бросили в яму.

Жанна. Твой труп не страдал от лопаты так, как страдало мое живое тело от огня.

Кошон. Но то, что они сделали со мной, наносит удар авторитету правосудия разрушает веру, подрывает устои церкви. Когда невинных убивают именем закона и причиненное им зло пытаются исправить клеветой на прямодушных, тогда земная твердь под ногами у людей и духов превращается в трясину…

Жанна. Ладно, Пьер, надеюсь, что люди станут лучше, вспоминая обо мне. А они, может, и не запомнили бы меня, если бы ты меня не сжег.

Кошон. Но они будут помнить не только о тебе, но и обо мне. Во мне они будут видеть, как зло торжествует над добром, ложь над правдой, жестокость над милосердием. Мужество будет пробуждаться при мысли о тебе и никнуть при мысли обо мне. Но, видит Бог, я делал то, что считал нужным, и не мог поступить иначе.

Карл (вылезая из-под одеяла и горделиво усаживаясь на краю кровати). Ну да, это вы, высоконравственные люди, всегда причиняете больше всего неприятностей. Возьмите меня. Я не Карл Добрый, не Карл Мудрый и не Карл Храбрый. Почитатели Жанны могут назвать меня даже Карлом Трусливым за то, что я не вытащил ее из огня. Но я причинил вреда куда меньше вас. Вы выдумываете, как бы вам весь мир поставить дыбом, а я принимаю его таким, как есть, и крепко стою на земле обеими ногами. Скажите, был ли когда-нибудь во Франции лучший король? В своем, конечно, роде.

Жанна. Ты, Карлуша, и в самом деле король? Разве англичане ушли?

Дюнуа (выходя из?за панно слева от Жанны. В этот миг свечи загораются снова и бросают веселые блики на латы и камзол Дюнуа.) Я сдержал свое слово. Англичане ушли.

Жанна. Благодарение Богу! Теперь моя прекрасная Франция стала райской землей. Расскажи мне, как ты сражался, Жак. Ты вел в бой войска? До последнего вздоха?

Дюнуа. Я не умер. Тело мое почивает мирным сном в моей постели, но дух мой с тобой.

Жанна. Но ты дрался по-моему, Жак? Рискуя жизнью и смертью, с сердцем, полным душевного подъема, хоть и смиренным, и лишенным всякой злобы, с одною мыслью о Франции свободной и французах счастливых… Ты воевал по-моему, Жак?

Дюнуа. Я воевал как мог, чтобы победить. Но победа приходила, когда я воевал по-твоему, Жанна. Ты была права, девочка. Может, я не должен был позволять попам тебя сжечь, но я был так занят войной и не хотел лезть в церковные свары. Да и кому было бы легче, если бы нас сожгли обоих?

Кошон. Ну да, вините во всем священников. Меня уже не тронут ваши похвалы и порицания, и потому говорю вам, что мир спасут не священники и не солдаты, а Господь и Его святые. Воинствующая церковь послала эту женщину на костер, но пламя ее костра обратилось в сияние церкви торжествующей.

Часы бьют три четверти. Грубый мужской голос поет солдатскую песню.

Отодвинув занавес, входит довольно разбойничьего вида английский солдат.

Дюнуа. Какой бездарный трубадур научил тебя этой дурацкой песне?

Солдат. И вовсе не трубадур. Мы сами сочинили ее на ходу. Мы не благородные господа и не трубадуры. Наша песня, можно сказать, народная, она от сердца. Смысла чуть, а шагать помогает. Слуга покорный, господа и дамы. Кто тут поминал святого?

Жанна. А ты разве святой?

Солдат. Да, госпожа, прямехонько из ада.

Дюнуа. Святой в аду?

Солдат. Да, ваше превосходительство. Меня отпускают на день в отпуск. Каждый год. Награда за доброе дело, которое я совершил.

Кошон. Негодяй! Неужели за всю свою жизнь ты совершил только одно-единственное доброе дело?

Солдат. Право, не знаю, не считал. Но это дело мне зачли.

Карл. Какое же именно?

Солдат. Да ерунда, сущая ерунда, вы даже не поверите…

Жанна (прерывает его, подходя к кровати, на которую она усаживается рядом с Карлом). Он связал две палочки и дал их одной бедной девушке, которую собирались сжечь.

Солдат. Верно. Кто тебе это сказал?

Жанна. Неважно. А ты бы ее узнал, если бы встретил снова?

Солдат. Вот уж нет. На свете столько девчонок! И все они хотят, чтобы их помнили. Но эта была, наверно, очень славная девушка, не зря ведь меня пускают за нее каждый год в отпуск. И вот ровно до двенадцати часов ночи я – святой, к вашим услугам, благородные дамы и господа.

Карл. А после двенадцати?

Солдат. После двенадцати мне надо назад, туда, где держат таких, как я.

Жанна (поднимаясь). Назад! Тебе, тому, кто дал девушке крест?

Солдат (извиняясь за слабость, недостойную солдата). Она меня попросила. А они собирались ее сжечь. Что ж, разве у нее было меньше прав на крест, чем у них? Ведь похороны-то были ее, а не их. Что ж я сделал плохого?

Жанна. Я тебя не упрекаю. Мне просто невтерпеж думать о том, как тебя мучают.

Солдат (весело). Да разве это муки, барышня? Нам бывало и хуже.

Карл. Как? Хуже, чем в аду?

Солдат. Пятнадцать лет войны с французами. Это вам похуже, чем ад. (Жанна, воздев руки у изображения Божьей Матери, прячется от зрелища человеческого горя.) Теперь мне ничего, подходяще. А раньше отпускной день тянулся как дождливое воскресенье. Потом вроде как привык.

Карл. А как там у вас в аду?

Солдат. Да ничего, вам даже понравится. Весело. Словно ты всегда пьян, а пить не надо и деньги целы. И компания высший сорт – разные там императоры, папы, короли… Дразнят меня – зачем я дал этой молоденькой бабочке крест, да мне что? Я за словом в карман не полезу: ежели бы она, – говорю я им, – не имела больше прав на этот самый крест, чем вы, быть бы ей с вами в аду! Что на это скажешь? Они только глазами хлопают да зубами скрипят от злости – мода у нас в аду такая… Эй, кто там у вас стучится?

Все прислушиваются. Слышен негромкий, но настойчивый стук.

Карл. Войдите.

Дверь отворяется, и входит старенький священник, седой, сгорбленный, с глуповатой, беззлобной улыбкой. Шаркая, он мелкими шажками подходит к Жанне.