Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена - Бобровникова Татьяна Андреевна. Страница 8

Одевался он всегда чрезвычайно просто. Презирал всякие украшения. Даже оружие любил самое простое, без затейливых рисунков (Plut. Reg. et imp. apophegm. Sc. min., 18; Frontin., IV, 1,3). Мужчин, много внимания уделявших своей внешности, он презирал и от души смеялся над франтами, которые часами вертятся перед зеркалом (Gell., VII, 12).

В то же время Публий был всегда чрезвычайно аккуратен, в чем проявлялась свойственная его характеру четкость. Никто никогда не видел его иначе, чем в тунике, сверкающей ослепительной чистотой, гладко выбритым и аккуратно причесанным. Именно он ввел в Риме моду бриться ежедневно (Plin. N. H., VII, 211). Цицерон, прекрасно знавший его привычки, стремясь изобразить его как можно более похожим, подчеркивает любопытную деталь. Официальной одеждой римлянина были кальцеи, кожаные полусапожки, и тога. Появиться иначе одетым в общественном месте считалось неприличным [18]. Но в деревне римляне чувствовали себя свободнее и часто позволяли себе пренебрегать этими обременительными правилами. Так вот, Цицерон рассказывает, как, живя в деревне, наш герой выходит из своего дома буквально на минуту, чтобы встретить друга. И все-таки он не забывает надеть кальцеи вместо сандалий и поверх туники накинуть тогу (De republ., 1,18).

Он был очень закален. Зимой и летом носил короткие рукава; длинные рукава он считал признаком изнеженности в мужчине (Gell., VII, 12). Равным образом Публий презирал изысканные лакомства. Еду он любил самую простую и здоровую, более всего овощи (Diod., XXXIII, 18; Ног. Sat., II, 1, 74; Cie. De fin., II, 8).

Наследник Сципионов, Публий жил теперь в собственном доме отдельно от отца и завел свои порядки. Эмилий Павел был высокомерен и замкнут. Публий, напротив, был чрезвычайно общителен, и дом его всегда был полон народу. У него был какой-то особый дар сходиться с людьми. Мы видели, что уже в армии его узнали и полюбили солдаты. В Риме он не уходил с Форума, не заведя нового знакомства (Plut. Reg. et imp. apophegm. Sc. min., 2).

Среди его приятелей были самые разные люди: и греки, и римляне, и знать, и совсем простые граждане. Один из знакомцев его отца впоследствии с ужасом говорил, что Эмилий Павел, наверно, стонет во гробе, глядя, с какими людьми болтает его сын. Цицерон рассказывает забавную историю, которая хорошо рисует общительность Сципиона.

Публий был на вилле в Ланувии вместе с каким-то из своих бесчисленных друзей по имени Понтий. В то время одному из местных рыбаков, тоже его большому приятелю, посчастливилось поймать рыбу, которая встречалась в Италии редко и считалась очень дорогим деликатесом. Рыбак подарил ее Сципиону. Дело было утром. И вот, по обычаю, соседи и клиенты начали приходить, чтобы приветствовать Сципиона. А тот стал приглашать их всех на обед одного за другим, показывая только что полученный подарок. Понтий, который в душе мечтал полакомиться, со страхом за ним наблюдал. Наконец, убедившись, что Сципион собирается пригласить всю округу, он наклонился к нему и прошептал на ухо:

— Что ты делаешь? Ведь рыба всего одна! (Macrob. Sat.,III, 16, 3–4).

К друзьям Публий относился, как герои Гомера. Они жили в его доме и ни в чем никогда не знали отказа. Но Сципион не только имел много друзей. Он нашел друга, который стал его alter ego. Римлян трудно было удивить примерами дружбы. Но и они были поражены и говорили, что дружбу между Сципионом и Лелием можно сравнить лишь с легендарной дружбой Ахиллеса и Патрокла или Диоскуров. Гай Лелий был единственным сыном соратника и лучшего друга Сципиона Великого. Он получил прекрасное греческое образование. Так как его отец был теснейшим образом связан с домом Сципионов, они с Публием должны были познакомиться еще в детстве. Хотя между ними была большая разница — Лелий был лет на пять старше, — они подружились. Шли годы. Но ни время, ни разлука, ни новые знакомства и увлечения — ничто не могло отдалить их друг от друга.

«Нет такого сокровища, которое я мог бы сравнить с дружбой Сципиона, — говорит Лелий у Цицерона. — В ней я нашел согласие в делах государственных, в ней — советы насчет личных дел, в ней же — отдохновение, преисполненное радости. Ни разу я не обидел его, насколько я знаю, даже каким-нибудь пустяком, и сам никогда не услыхал от него ничего неприятного. У нас был один дом, одна пища за одним и тем же столом. Не только походы, но и путешествия, и жизнь в деревне были у нас общими. Нужно ли говорить о наших неизменных стараниях всегда что-нибудь познавать и изучать, когда мы, вдалеке от взоров народа, тратили на это свои досуги?» (De amic., 103–104).

Все говорят, что Гай Лелий был совершенно очаровательным человеком. Красавец с ясным, ласковым лицом, всегда одинаково веселый и приветливый. Мягкий, милый, нежный, жизнерадостный, он, однако, умел быть твердым, когда дело касалось принципов. Всю жизнь он отличался незапятнанной честностью. Он был горячим поклонником всех наук, читал и занимался с не меньшим увлечением, чем сам Сципион, был прекрасным знатоком права, говорил и писал так изящно, тонко и остроумно, что Цицерон не мог читать его речей без восторга. За ученость его прозвали Мудрым. Гораций же применяет к нему выражение «ласковая мудрость», намекая на его чудесный характер (Cic. De off., I, 90; Mur., 66; Heren., IV, 13; Ног. Sat., II, 1, 72–74; Suet. De poet. Ter., 1).

Лелий был однолюбом: всю жизнь он был верен одному другу, всю жизнь он любил одну женщину. По словам Плутарха, на его долю выпало редкое счастье: «за всю свою долгую жизнь он не знал иной женщины, кроме той, которую взял в жены с самого начала» (Cat. min., 7). Как мы видим, и любовь, и дружба дарили ему одно счастье.

То был любимый герой Цицерона. Оратор не только постоянно обращался к нему мыслями, но признавался, что хотел бы быть Лелием; имя «Лелий» он хотел взять себе в качестве псевдонима.

Тот, кто переступал порог дома Сципиона, попадал в особый, удивительный мир. Здесь не было модной мебели и роскошных ковров, как у других знатных людей; гостям не подавали изысканных закусок. Все было по-спартански просто. Зато в этом доме собирались самые интересные люди и велись самые увлекательные разговоры. Ибо, как говорит Цицерон, римское государство «не породило никого… более высоко просвещенного, чем Публий Африканский и Гай Лелий… которые всегда открыто общались с образованнейшими людьми Греции» (De or., II, 154). В доме царило молодое, бьющее через край веселье. Сципион обожал шумные и беззаботные игры. Перед обедом, ожидая, пока накроют на стол, гости бегали вокруг стола и бросали друг в друга салфетками. Поэт Люцилий, друг Сципиона и Лелия, описывает, как после такой шумной возни принесли щавель. Это вызвало бурный восторг Лелия, который любил это блюдо. И он издал радостный возглас. Люцилий тут же экспромтом сложил оду в честь щавеля, где говорилось: «О Щавель! Тебя не ценят, не подозревают, как ты велик, — ведь из-за тебя Лелий, знаменитый aoyos (мудрец) издает восторженные клики» (Cic. De fin., II, 8).

Какими жалкими казались Люцилию после этих простых веселых обедов роскошные пиры богачей, которые бездну денег тратили на раков и осетров. «Бедняга, — говорит про одного из таких людей поэт, — он ни разу не пообедал хорошо». Ибо, несмотря на осетров, пиры его бывали томительно скучны, не то что веселые обеды Сципиона, «приправленные милой беседой» (ibid.), где каждое блюдо сопровождалось целым фейерверком блистательных шуток и острот. Если дни были праздничные, друзья с утра ехали к Сципиону на виллу и иногда проводили там все праздники. Когда же кто-нибудь из них уезжал и вынужден был надолго покинуть веселый кружок друзей, он писал им письма, где рассказывал о своих приключениях в забавных стихах (Cic. Att., XIII, 6,4).

Почему-то этот кружок умных, веселых людей всегда привлекал к себе лучших римлян. Цицерон снова и снова оживлял перед собой их образы, выводил их на страницах своих произведений и в мечтах сам был одним из них. Гораций тоже с тоской и грустью думал о «ласковом мудром Лелии и доблестном Сципионе» и мечтал поменяться местами со своим учителем Люцилием. В своем воображении он видел, как Сципион и Лелий шутили и играли с ним без всякого оттенка обидного снисхождения и покровительства, к несчастью, столь частого по отношению к поэтам, и как никогда не обижались на его порой очень злые шутки (Sat., II, 1).