ТАЙНЫ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И БУДУЩЕЕ РОССИИ - Куреннов П. М.. Страница 75

Улицы совершенно пустынны. Гулко раздавались наши шаги, нарушая тишину мертвого города. Старшина моей роты подсчитал шаг, чтобы дружно начать песню. Запевало лихо затянул куплет:

Сталинграда мы не сдали, А Берлин разрушим … Всех фашистов перебьем, Гитлера задушим. Не успел подхватить хор припева:

Давай дорогу шире, Красная Армия идет — Первая в мире …

как один из высунувшихся в окно любопытных красных офицеров цинично крикнул:

— Опоздали немножко, товарищи, без вас управились! Его фраза хлестнула нас больней немецкой резиновой палки,

а слова припева застряли в наших глотках, и вместо — давай дорогу шире… у большинства из нас на подобие стона вырвалась хриплая полу с дав ленная — да…

Песня смолкла. Мы сбились с ноги. А глазевшие на нас из окон военные ржали и гоготали широкими глотками, изощряясь друг перед другом в своем хамском красноречии.

Наконец прибыли в лагерь. С внешней стороны все выглядело чисто и аккуратно. У входа — часовой. Красные флаги с советским гербом, за проволочной оградой копошился народ, занятый художественным выкладыванием из мелких камней и битого кирпича советских эмблем, — украшали клумбы, разбитые вдоль ограды у перпендикулярно к ней расположенных бараков. Лагерь обширный. Как мы узнали потом, в нем помещалось семь батальонов четырехротного состава.

Снова заполнение анкет. На этот раз листы более обстоятельные, вопросы более существенные, а в конце перед подписью заполнявшего стояла сакраментальная фраза, смысл которой: заполняющего анкету ждет свобода или тюрьма.

Само собою разумеется настроение прибывших снова снизилось.

Повели на обед, и перед глазами раскрылась действительная обстановка лагеря: небывалая, невероятная, неимоверная грязь. До предела загажено все пространство вдоль бараков. Нет никакой возможности сделать шаг, чтобы не попасть в зловонную жижицу помой или людских экскрементов. У кухни возле столовых скамеек картина та же.

Выдали по куску хлеба, налили по маленькому черпаку жидкого супа, представлявшего собою мутную водицу с плавающими в ней горошинами, причем в центре каждой горошины красовался беленький червяк; такие же червячки обильно, плавали и на поверхности. Большинство из прибывших тотчас же выплеснуло свои котелки на землю, остальные, пытавшиеся есть суп, выбрасывали ложками червяков на столы.

В ожидании второго блюда почти все обратили внимание на сильно распространявшееся зловоние. Я предполагал, что это несет из выгребных кухонных ям, где-то вблизи расположенных. Каково же было всеобщее удивление, когда источником смрада оказались котлы, из которых нам начали выдавать пищу: фасоль с гнилым мясом.

И БОТ странное обстоятельство: все подходили, получали, садились за столы, молча выбрасывали, т. к. не нашлось ни одного, кто бы отважился попробовать хотя бы одну ложку этого варева, но никто не протестовал,

Я сдружился с двумя парнишками еще в дни пребывания в Пизе. Мы постоянно занимали места друг возле друга, делились вполне откровенно своими мыслями, нисколько не будучи очарованными советской действительностью, но, когда я теперь вслух сказал за столом, что, ведь, это чорт знает что, то они оба, толкнув меня под столом ногами, демонстративно прекратили со мной разговор. Только вечером в темноте один из них предупредил меня: — Если тебе все равно где умирать, то мы хотим умереть у себя на родине.

Десять дней пробыли мы в этой клоаке. Утром — кофе с куском хлеба (выдача на целый день — около трехсот граммов) и два куска сахару. Затем строевые занятия до обеда. Обед — гороховый суп с червячками и гнилая зловонная каша — рагу с фасолью, которого никто не ел, а затем строевое учение.

Все это время питались американскими запасами, скоро их не стало — прикончили начисто. Тогда многие были принуждены хлебать суп, но к фасоли с гнилым мясом никто не притрагивался, и никакой голод приучить к ней никого не мог.

Наконец испытание закончилось, от нас отделили военнопленных. Они походным порядком двинулись за сто пятьдесят километров. Наш политический руководитель, майор, сказал им: — этот поход устрашать их не должен, ибо для них необходимо вспомнить военную учебу, от которой все они отвыкли во время пребывания в плену. Я с двумя своими приятелями остался в цивильных ротах.

Вскоре наступил и наш черед: нам было объявлено, что цивильные роты выступят через город Брук, Поггау и Винерное-штадт в Грац. Сообщивший распоряжение все тот же майор на этот раз пояснил: — Вы все в войсках не служили, поэтому для вас предстоит переход всего каких-нибудь 40 километров, — а затем самодовольно присовокупил: — как видите, и здесь забота о людях нашего мудрого правительства оказывается в полной мере…

Не знаю как другие, но я принял эти слова за явное циничное издевательство. Стоило только вспомнить карту, чтобы убедиться в грубой лжи советского командира. Не могу же допустить себе, чтобы майор не имел представления о действительном расстоянии между Прейпах, возле которого был расположен наш свинарник, и Грацем.

Ложь эта была не только для красного словца, а имела определенную цель, если принять во внимание, что для предстоящего похода нам выдали только двухдневное довольствие (из расчета переход 20 километров в день): 4 куска сахару и около 500 граммов хлеба, маленькую мерку червивого гороха и мяса — сколько кому достанется, так как из-за нестерпимого ЗЛОВОНЬЯ красноармеец-раздатчик выкатил бочки и ушел. Ребята навалились и начали при помощи заостренных палок вылавливать более или менее сносные куски, сплошь покрытые зеленой слизью. Нет червей — значит годно… Так с насаженным на концы палок, с позволения сказать, мясом все бежали к речке, мыли, били плоскими камнями, вырезывали червивые гнезда, снова мыли и принимались за варку.

Следивший за всей этой процедурой старик-красноармеец, которого пара моих папирос, по-видимому, вызвала на откровенность (и, конечно, только потому, что кроме нас двоих вблизи не было никого), сказал мне с горькой усмешкой: — Точь как в тридцать третьем году в полтавщине хлопцы с дохлятиной расправлялись… Но тотчас вдруг добавил начальническим голосом:

— Что? Раздобрел на американской говядине, рожу воротишь от советской солонины. Нет, чтобы труд свой приложить — постараться для собственного брюха … поваров нету здесь.

От подобной неожиданности я растерянно улыбнулся, но тотчас смекнул в чем дело: к нам медленной походкой направлялся майор в сопровождении раздатчика.

— Что, товарищ, не досталось говядинки? Несмелому никогда не достанется… А ну, Пенкин, — обратился он к раздатчику, — расстарайся положенным порционом для эмигрантского молодца - докажи советскую доблесть.

Пенкин мелкой рысцой бросился к бочкам, на ходу подняв сломанную ветку. Я поспешил за ним. На земле вокруг бочек всюду валялись буро-зеленые куски, сплошь покрытые копошившимися белесоватыми червями.

Впопыхах он чуть было не поскользнулся на одном из бракованных порционов, вполголоса выругавшись, вероятно по моему адресу: — Сучье вымя, гад англо-германский… Ткнул веткой в ближайшую бочку — пусто, пошарил в другой:

— А это что тебе? Чем не консерва американская? — Он брезгливо выудил палкой длинную полосу мясной тряпки.

— Бери руками, все одно мыть, и айда на речку, лентяй окончательный.

Сдерживая приступ тошноты, я торопливо подхватил поднятую им гадость и опрометью бросился к речке. Возился там до тех пор, пока начальство не скрылось из глаз. Тщательно вымыв руки, я пошел к своему мешку и немедленно проглотил весь полученный хлеб.

Впереди предстоял многодневный голодный переход.

Как всегда выступили в ротной колонне по три. Через час пути растянулись на добрых пару километров, напоминая собою колонну невольников, переносящих тяжести где-то в африканской пустыне. Впереди на велосипеде майор-плантатор, а вдоль бредущей массы беспрерывно шмыгал один единственный конвоир-мальчишка, время от времени постреливавший из винтовки, очевидно для внушения к себе должного уважения.