Русский эксперимент - Зиновьев Александр Александрович. Страница 47

Несколько лет упорного труда, завладевшего мною целиком и полностью, и я, как мне тогда казалось, основательно разобрался в сущности реального коммунизма. Это был самый мрачный период в моем отношении к нему. Будущее его мне представилось в таком виде.

Будущее коммунизма. Все население страны будет прочно закреплено за определенными территориями, а на них — за определенными учреждениями. Перемещения будут производиться только с разрешения и по воле руководящих инстанций. Произойдет строгое расслоение населения, и принадлежность к слою станет наследственной. Законсервируется бюрократическая иерархия. Определенная часть населения будет регулярно изыматься в армию рабов для особого рода неприятных и вредных работ и для жизненно непригодных районов. Будет строго регламентировано не только рабочее, но и свободное время индивидов. Будут строго регламентированы все средства потребления. Будет в божественный ранг возведена вся система чинопочитания. Главе партии будут воздаваться божеские почести. Вся творческая деятельность будет деперсонифицирована. Продукты творчества будут обозначаться именами директоров, председателей, заведующих учреждениями и партийных руководителей. Никакой оппозиции. Полное однообразие мыслей, желаний, целей, действий. Будет создана особая система развлечений для разных слоев населения. Бездуховное развлекательное искусство. Все достижения науки и техники будут использоваться привилегированными слоями в своих интересах. Другим слоям будут перепадать лишь крохи. Разница в образе жизни между господствующими слоями и прочими будет подобна разнице в образе жизни между жителями современной животноводческой фермы и животными, которых они разводят. О «трудящихся» будут заботиться на тех же основаниях, на каких заботятся о животных. Идеологическое засилие будет чудовищным. Ложь, насилие над личностью, подлость будут пронизывать все звенья общества. Регулярно будут вызревать «временные трудности», на которые будут сваливать вину за все несчастья. Большинство населения будет обречено на мелочную борьбу за существование до такой степени, что будет исключена всякая возможность для него обдумать свое положение. Карательные органы будут пресекать малейшие намеки на неповиновение и критику.

Конечно, это была лишь абстрактная гипотеза, исходившая из допущения, что коммунизм пришел навечно. Но она отражала определенные черты советского общества и его устойчивые тенденции, а о крахе Советского Союза не помышляли тогда даже самые яростные антикоммунисты. Так что эта гипотеза выглядела весьма правдоподобно. А главное — она выражала те умонастроения, с какими я жил весь брежневский период.

Чувство вины

Ф: Я последнее время часто оглядываюсь на прожитую жизнь. Я не нахожу в ней ничего такого, в чем я мог бы себя упрекнуть, если не считать мелких пустяков. Я всегда был убежденным коммунистом и марксистом. И остался таковым.

П: Почему это тебя угнетает?

Ф: У меня нет никакой обиды ни на кого и ни на что. Я сам отказался участвовать в оргии антикоммунизма, критиковать марксизм и прославлять все то, что мы критиковали раньше или игнорировали. Меня выгнали на пенсию. Я не вижу в этом несправедливости в отношении меня лично. Дело не в этом.

П: А в чем же?

Ф: Дело в том, что мы, русские коммунисты, в общем и целом действовали правильно. Отклонения, ошибки и даже преступления были — мы не боги, а люди. Да к тому же русские Иваны. Но в общем и целом, повторяю, мы действовали применительно к нашим условиям, силам, средствам и возможностям далеко не худшим образом. Скорее — наилучшим.

П: Согласен.

Ф: Мы несли с собой все-таки добро. Большего мы не могли сделать. Другие на нашем месте не сделали бы и этого.

П: И не сделали!

Ф: А уходим мы с исторической арены как носители зла, как насильники, шкурники, обманщики. Причем — навечно. И никто и никогда уже не скажет о нас правду.

П: Погоди, может реабилитируют когда-нибудь!

Ф: Реабилитация — не правда. Это лишь другая форма лжи. У нас реабилитировали жертвы сталинизма. А много ли в этом правды?

П: Ноль.

Ф: Вот то-то и оно! Мы приговорены к вечной исторической неправде.

П: Это — общее правило истории.

Ф: Неправда неправде — рознь. Такого, как с нами, не было и не будет. Тут речь идет не просто о научной истине и заблуждении, а о чем-то большем: именно о правде и неправде. А они включают в себя сознание справедливости и несправедливости. И даже их ощущение и сопереживание. И многое другое. Тут трудно дать рациональное определение. Когда русские правдоискатели искали Правду и мучились от невозможности ее найти, они имели в виду нечто большее, чем объективная истина.

П: Ты прав. Для нас правда была и остается проблемой не гносеологической, а нравственной.

Ф: Вот именно! И вот, прожив вроде бы безупречную жизнь, я теперь вдруг стал ощущать себя соучастником огромного преступления. Я ведь с 1944 года член Партии! С 1950 года в сфере идеологии! А я ведь поступал далеко не всегда по убеждениям. Сколько было случаев сделки с совестью?! Каждая по отдельности — мелочь. А их были тысячи. И так у каждого честного коммуниста. Так накопился океан сделок. Знаешь, главная вина за случившееся лежит не на подлецах, шкурниках, предателях и прочей нечисти, а на нас, на честных коммунистах. Это с нашего молчаливого согласия они совершили свое подлое дело.

П: Да. Но все-таки, на мой взгляд, главным был механизм разрушения, направленный на нас со стороны Запада. Внутренние факторы лишь ослабляют сопротивляемость социального организма. А гибель несут силы внешние.

Ф: Теоретически рассуждая — так. Но меня мучает другое.

П: Что именно?

Ф: Мы, русские, «задним умом» богаты. Не могу себе простить, каким близоруким я был тогда, когда надо было кричать об опасности и действовать, наплевав на репутацию в среде «прогрессивной» интеллигенции. Теперь я вижу, что главным было не то, что мы утратили веру в коммунистические идеалы. Да и была ли такая вера?! Главным было другое: мы стали воспринимать как нечто само собой разумеющееся то, что приобрели благодаря коммунизму, и утратили чувство опасности потерять это вместе с потерей коммунизма. На моей душе камнем лежит одни грех. В 85-м году мы обсуждали на ученом совете рукопись книги одной ортодоксальной марксистки. Ортодоксальной до такой степени, что она в наших кругах была всеобщим посмешищем. Даже в ЦК над ней потешались. Книга, как нам казалось, состояла сплошь из идеологических клише. Выступал и я против нее. Книгу провалили. Вскоре эта женщина умерла. Книга была делом ее жизни, она не перенесла такого удара.

П: Книга действительно была чушь?

Ф: Сейчас я готов признать, что книга была святая истина, хотя и наивна. И очень нужная. А тогда... Знаешь, что мне сейчас больше всего жжет совесть? В заключительном слове она сказала: «Попомните мои слова, пройдет несколько лет, и вам всем будет стыдно за то, что вы сегодня говорили. Если, конечно, вы не станете полными негодяями». Мы стали негодяями. А вот стыд не проходит.

П: Значит, еще не до конца стали. Я не работал профессионально в вашей сфере. Тем не менее я тоже не могу простить себе то, что не понял серьезности опасности, хотя вроде бы видел ее и даже писал о ней, и занял позицию «невмешательства в политику и идеологию». Сейчас я вижу, что такая позиция фактически означала сотрудничество с врагами. Я прекрасно понимаю, что у меня не было иного выхода: не мог же я сотрудничать с партийными органами и с КГБ, не мог же я защищать нашу идеологическую мразь! И все же это — не оправдание. Возможен был какой-то «третий» путь.

Ф: Какой? Борьба на два фронта? Практически это было исключено. Фронтов-то не было!

П: Ты, конечно, прав. Те, кто тогда казались враждующим фронтами, оказались заодно.

Ф: И все-таки любое самооправдание в сложившейся ситуации постыдно.

Все возрасты