Кавказская война - Фадеев Ростислав Андреевич. Страница 120

Что это за фантастическое явление и что оно значит? По моему рассуждению, тут дело очень простое. Это — общество, встающее со школьной скамьи, безличное, как всякий школьник и всякая юность, не жившая еще на своей воле, хотя с задатками личности, очень серьезной в будущем. Полтораста лет школы для целого народа — то же самое, что десять лет для отдельного лица и последствия ее те же; а вспомним, чем мы были все, вставая со школьной скамьи. Для нас существовали только теории, понятия же о действительности вещей — никакого. Нам казалось нипочем созвать народный конвент в Китае, убедить пламенной речью скрягу пожертвовать тысячу рублей для бедной вдовы и сочинить новую религию. Чем более какая-нибудь теория была рогата и замысловата, тем более мы прилеплялись к ней и верили в ее значение. Но в то же время у нас было хорошее сердце, и при первом естественном движении наши любимые теории так же мало стесняли нас, как вчерашние сны. Вот современное состояние русского общества, — не Россия, однако же, которая вынесла из своей тысячелетней истории столько же личной закваски, как и всякий другой развивающийся народ, но только закваска эта лежит еще покуда на дне — не в одной народной массе, как говорили бывшие славянофилы, — но в каждом из нас, покрытая слоем общих теорий, украшающих память и почти не влияющих на волю.

Разница между школьником-человеком и школьником-народом та, что старый школьник никуда не годится, между тем как народ всегда юн и после 8 веков самой трудной истории может еще с успехом сесть на скамью; но последствия школы в первое время отзываются совершенно одинаково на человеке и на народе.

Мы бываем русскими, когда действуем под влиянием какого-нибудь возбуждения, не справляясь с уроком, и становимся опять учениками, заговариваем некстати об общечеловеческих началах, когда хотим блеснуть перед собой. Знание и личный взгляд не слились еще в нас в одно целое, как всегда бывает на другой день после выпускного экзамена.

Между тем мы уже отбыли экзамен. Воспитательный период русской истории, начатый Петром Великим, кончен Александром II. Прошлое отрезано, как ножом. Правительство перестало быть учителем, и народ перестал быть учеником, полуторастолетние воспитательные отношения между нами заменяются теперь естественными отношениями правительства к возмужалому народу. После разных периодов нашей истории: удельного, монгольского, московского и воспитательного, мы начинаем теперь пятый период — русский. Нас уже никто не будет учить, мы должны отвыкнуть от школьных приемов и жить самостоятельно народной личностью.

Какою?

Один журналист уверял меня как-то, что мы должны быть личностью общечеловеческой. Я и рад бы: да как же сделать, чтобы у меня было лицо общечеловеческое, а не какое-нибудь определенное? Даже американский народ, образовавшийся на наших глазах из смеси всех североевропейских пород, начинает выделяться в очень резкую народную личность, и по мере того, как зреет эта личность, зреет и американское государство, бывшее еще недавно не более как освободившейся английской колонией. Как же мы устроимся на общечеловеческих началах? Кажется, природная сила, производящая, без нашего ведома, какую-нибудь действительность и умозаключение о ней — две вещи разные; одно — факт, другое — отвлеченная идея.

Эти разговоры об общечеловеческих началах, которыми занимаются только у нас, составляют вторую, очень яркую метку недавно покинутой скамьи. Каждый из нас, прежде чем выделял свой личный взгляд, смотрел на все глазами профессора. Общечеловеческие начала (т. е. арийско-христианские, потому что мусульманско-семитические и туранско-шаманские совсем иное дело) существуют у всех европейцев, как общая форма черепа, ведут к заключению только в философии и не мешают никакому народу иметь свой собственный тип и жить по своему идеалу. Но даже в виде философского заключения в этих общечеловеческих началах существует резкий оттенок между нами и Западной Европой. Для людей, определивших свои понятия об истории общества и истории религии, основная закваска православно-славянская (это можно сказать потому, что православие исповедуется 4/5 славянства) и закваска католическая романо-германская совсем не одно и то же.

Покуда люди не научатся складывать историю по произволу, в чем они еще очень мало преуспели, история будет плодом, как растение, известного семени, упавшего в известную почву. Так выросла старая Россия. Она была совершенно зрелой народной личностью, малоученой, но умнейшей, как иной волостной голова, и твердо знавшей, что ей нужно. В нашем государственном сознании (не лично-человеческом, конечно) мы только тем и живем, что уцелело от старой Руси. В нынешнее царствование, давшее возможность ожить всему, что у нас сохранилось живого, мы стали гораздо ближе к старорусским взглядам, во внешней и внутренней политике, чем были двадцать лет тому назад. А как смотрела на вещи старая Русь? В ней было невозможно многое, совершившееся в последние полтораста лет и теперь снова понемногу кончающееся, ни польский, ни остзейский вопросы, в их настоящем виде, ни Священный союз, жертвовавший всеми русскими интересами, ни решение самых насущных экономических вопросов в теоретическом смысле, ни множество других вещей, которых нечего здесь пересчитывать; даже ни одна война не начиналась тогда без ясной цели и не кончалась случайно, хотя правительство было всесильно, как и теперь. Происходило же это оттого, что общество, как оно ни отставало в других отношениях, понимало себя, было твердой, сознательной народной личностью. Если бы тогдашняя Россия стояла в нынешнем географическом положении, то славянский вопрос не встретил бы в ней ни минуты колебания; общий голос отвечал бы: «тут решается наше собственное дело»! Надо вспомнить, как Иван Грозный или Алексей Михайлович относились не к Литве, а к католической Польше, бывшей в то время единственным, доступным нам углом славянского мира. Тогдашняя Русь твердо знала, кто она; немудрено, что она так же ясно сознавала своих ближних и своих врагов, никогда в этом не ошибаясь. Воспитательный период, давший русскому обществу, без сомнения, очень много, тем не менее сбил его с толку, разрознил, приучил искать неподходящих образцов, отвел глаза от своего прямого дела, — это, кажется, истина общеизвестная. Мы вышли из школы, естественно, школьниками, но на беду в то самое время, когда решается, по-видимому, окончательный поворот русской истории, когда нам необходимо, более чем когда-нибудь, знать твердо, кто мы и куда идем? Чутье русского общества в этом отношении верно; но оно должно еще, кроме того, определиться сознательно.

Личность не сочиняется, она — природа, она только уясняется в собственном сознании и развивается в той мере, насколько сознается. Наша русская личность есть личность славянская, понимающая и применяющая государство, религию и взаимные отношения людей иначе, во многом, чем это понимается и применяется на Западе. Но мы сильно перепутали в последний период свое с чужим и до сих пор еще не совсем переварили свой общечеловеческий урок, склонности у нас свои, примеры чужие. Нам будет трудно и долго входить в настоящую колею, пока мы останемся глаз на глаз с собой, не воротимся в родную семью, не оживим старых воспоминаний, не проверим себя на однокачественных, близко к нам подходящих, но разнообразных примерах. Европейские книги останутся при нас, — это достояние человека; но для полноты жизни народной нужно другое разнообразие оттенков, создавшее западную цивилизацию и которого У нас нет: мы один вид своего рода, вокруг нас слишком много пустоты. Мы не должны оставаться в таком отчужденном положении, когда представляется возможность из него выйти. Все мы в массе получили теоретическое образование, можно сказать, за границей; теперь нужно применить его к родной почве, а такой урок могут дать только свои, старожилы этой почвы.

Первая современная потребность для нас — перешагнуть скорее за рубеж, отделяющий в жизни даровитого ученика от самостоятельного человека. Это возможно только для определившейся личности; а мы можем быть лишь той личностью, какой нас Бог создал, — славянской по роду и русской по виду; к этому надобно еще прибавить — грамотным народом по званию. Третье условие трудно достижимо без двух первых. Чужеземное влияние воспитательного периода разбило русских людей на две группы — на европейцев и неевропейцев. Что бы ни говорили, мы, русские европейцы, смотрим на остальных русских почти теми же глазами, как остзейские немцы на своих латышей; последствием выходит, что мы обращаем просвещение в сословную монополию, и в России, вместо нескольких миллионов сознательных людей — в чем вся сила — оказывается едва ли несколько тысяч. Под влиянием впечатлений чужеземной школы мы надолго еще останемся чуждыми своему народу. Эта грань сотрется, и свет откроется русскому народу тогда лишь, когда все мы, европейские и неевропейские люди, станем сами собой, славяно-русскими людьми.