Неизвестные лики войны - Казаринов Олег Игоревич. Страница 40
Многие старались заразиться венерическими болезнями, тратили на походы по борделям все свои сбережения, и порой подхватывали сифилис, тогда ещё не поддающийся окончательному излечению. Гниение заживо представлялось лучшим исходом, чем кошмары войны.
Когда нервное напряжение достигало некой критической, индивидуальной у каждого, точки, люди на войне сходили с ума. Прямо на передовой. В окопах. В бою.
Во время Первой мировой на пути наступления германской армии в Бельгии находилась самая мощная крепость Европы — город Льеж. Крепость представляла собой 12 фортов, покрытых трёхметровым слоем бетона, вооружённых 210-миллиметровыми орудиями, убирающимися в случае бомбардировки в толстые броневые башни. Казалось бы, сиди в бункерах да посмеивайся над беспомощностью врага.
Гарантия безопасности на войне, конечно, великая вещь.
Но не всё так просто.
«Немцы начали обстрел Льежа из 420-миллиметровой мортиры „Толстая Берта“. Орудие стреляло тонными снарядами, игриво названными „хлопотуньями“. Первый же такой снаряд, пролетевший 12 километров, угодил в центр бельгийского форта. Удар и мощность взрыва были такой чудовищной силы, что земля дрогнула на несколько километров вокруг. За первой „хлопотуньей“ последовала вторая, третья…» Снаряды, конечно, — если не было прямого попадания, — были не в состоянии разрушить укрепления. Но страшно представить, что творилось с защитниками внутри крепостных казематов. От сотрясения гасли фонари, выходили из строя газоотводы, отваливались куски бетона, густая цементная пыль и пороховая вонь забивали лёгкие. Солдаты теряли сознание, их рвало сажей и кровью, из ушей текла кровь.
По свидетельствам очевидцев, люди в фортах «впадали в истерику и даже сходили с ума от томительного ожидания очередного выстрела».
Мальчишки любят сооружать из песка, палок и дощечек военные укрепления, а потом расстреливать их камешками, радуясь каждому удачному попаданию и любуясь вызванными разрушениями. Детской фантазии хватает лишь на живописное представление взрывов. Знали бы они, что происходит во время настоящей войны с людьми там, в укреплениях!
А что говорить о тех, кто подвергся канонаде или бомбёжке не в бетонированных убежищах, а на ровном поле или в охваченном огнём городе!
Я не буду описывать очередную батальную сцену. Воспользуюсь свидетельством очевидца, наблюдавшего последствия бомбёжки. Свидетельством кратким и, пожалуй, более страшным по своей сути, чем подробный рассказ о самом воздушном налёте.
«Навстречу нам из города Сен-Ло (центра французского департамента Манш) спускалась группка людей — трое мужчин и женщина. Их сопровождал американский капрал. Мужчины были небриты, взлохмачены, жёлты, их неподвижные глаза не выражали ничего, кроме смертельной усталости: страшная бомбёжка, разрушившая Сен-Ло, уничтожила их человеческую душу. Равнодушно закурили они папиросы, предложенные нами; курили, жадно затягиваясь, но и эта жадность была какая-то автоматическая. Женщина что-то напевала: она сошла с ума. Капрал объяснил, что эти четверо — всё, что осталось от десятитысячного населения Сен-Ло…»
А ведь они побывали под обычной бомбёжкой!
Как люди сходят с ума? Наверное, приблизительно так, как С. Гейм описал фрагмент Корейской войны 1950–1953 гг. в рассказе «Лем Кимпбл».
«„О Боже, Боже!“
Эта сводящая с ума тишина, эта пустыня вокруг него! Вот от чего мозг словно разрывается на части, и уже нельзя понять, кто он такой, где он и что с ним происходит. Пусть бы Джей был прав! Пусть бы они пришли, корейцы, как уже приходили не раз, широкими безмолвными цепями, волна за волной, залегая, вскакивая, снова залегая, надвигаясь всё ближе и ближе… Тогда он прижал бы щеку к прикладу винтовки, чувствовал бы рукой спусковой крючок, и приклад винтовки опять стал бы для него единственной прочной вещью во всём мире. Но теперь…
Зубы его выбивали мелкую дробь. Кровь в висках стучала, как молоток, и струи пота текли и текли со лба. На минуту ему показалось, что череп начинает расходиться по швам. Это было невозможно вытерпеть. Но в этом было что-то, что несло с собой облегчение. Он видел всё, он наконец понял. Теперь можно было вылезать из ямы — и тогда будет всё хорошо!..
Он стал на четвереньки и ползком — сначала локти, потом живот, потом ноги — стал перебираться через край окопа.
„Лем!“
Руки Джея цепко ухватили его за ногу Джей старался втащить его назад в яму. Лему хотелось крикнуть, оглушить товарища самыми злобными ругательствами. Но голос не слушался его, всё существо было напряжено в одном усилии: вырваться наружу, уйти из ямы, уйти от Джея, от этой ужасной тишины!
Страх удесятерял силы Джея, страх от мысли, что вот он один останется в норе и тогда произойдёт нечто непоправимое, как только волны серых людей снова начнут накатываться из-за ручья.
Лем изо всех сил лягнул товарища ногой; он почувствовал, как его тяжёлый каблук вдавился в живот Джея. Руки, судорожно цеплявшиеся за ногу, ослабли. Он был свободен. (…)
Когда орудия стали бить с обеих сторон и им начали вторить корейские пулемёты, он спокойно притушил сигарету, поднялся и напрямик, сквозь огонь, зашагал обратно, туда, где была его винтовка.
Но винтовка исчезла. Не было и его лисьей норы, не было Джея. Вместо этого была огромная свежая воронка, из которой шёл остро пахнущий дым.
Он забрался в воронку, уселся поглубже, обхватил руками колени и положил на них голову. Откуда-то издалека, как во сне, донёсся голос лейтенанта: „Стоять на месте, дьяволы! Ни шагу назад!“ Он не мог удержаться от смеха. Сначала он смеялся тихо, потом всё громче и громче. И чем больше он смеялся, тем больше его разбирал смех.
И так, смеющимся, его взяли в плен…»
Сходили с ума во время морских сражений. Людям было некуда деваться с горящего или тонущего корабля. Зрелище двух враждебных друг другу стихий — огня и воды, — вдруг объединившихся, чтобы принести гибель человеку, способен перенести не каждый.
После появления огнестрельного оружия специфика морского боя вела к ранам исключительно от разорвавшихся снарядов: залитые кровью трапы, усеянные кусками тел палубы, человеческие внутренности, повисшие на леерах и вантах.
Да и чудом спасшихся, оказавшихся в открытом море в шлюпках, на плотах, цепляющихся за обломки матросов ожидало тяжёлое испытание.
«Сошедших с ума уговаривали не смеяться слишком громко, не петь и не двигаться резко, ибо в перегруженной шлюпке это опасно. Но граница между разумом и безумием где-то уже сместилась. Иногда вполне здравый моряк, до этого разумно рассуждавший, вдруг — ни с того ни с сего! — прыгал за борт и уплывал прочь от спасительного понтона, что-то восторженно крича, и навсегда пропадал в вечности океана».
В начале главы я уже упоминал об эмоциях германских пулемётчиков, отражавших контратаки Красной Армии в 1941 году. К концу войны, в условиях приближающейся катастрофы, им приходилось испытывать ещё больший ужас.
«Сохранился рассказ одного советского командира, положившего весь батальон в атаке на Зееловские высоты. Когда он попробовал возразить, что немецкая система огня не подавлена и надо ещё поработать артиллерии, ему пригрозили расстрелом, если он немедленно не поведёт солдат в атаку. Когда остатки батальона уже собирались отступать, дзот внезапно замолчал. Когда командир с немногими уцелевшими солдатами (офицеры были выбиты почти все) ворвался в дзот и пристрелил второго номера, то выяснилось, что первый номер просто сошёл с ума, увидев перед собой такую гору трупов…»
Незадолго до этого, в боях на Северском Донце, советские войска обнаруживали вражеских пулемётчиков, прикованных к пулемётам цепями.
Известно, что в отдельных случаях пулемётчиков приковывали и в Первой, и во Второй мировых войнах. В основном они должны были прикрывать отступающих до последнего патрона. Кем были эти солдаты? Штрафниками? Фанатиками?
Если штрафниками, военными преступниками, то, оставшись один на один с врагом, они могли не вести огонь и дождаться пленения.