Покинутый (ЛП) - Родионова Ольга. Страница 24

был из армии Брэддока, а армия Брэддока соединилась в Голландской Республике с

армией принца Оранского, куда и направлялся остроухий. А спешил он потому…

Потому что он отлучился тайком и спешил вернуться раньше, чем обнаружится его

отсутствие. Значит, его присутствие в Шварцвальде не было официальным заданием. То

есть Брэддок, его командир, об этом не знал. Или, возможно, не знал.

Прости, Щекотунья. Я снова погнал ее (и это уже третий день подряд) и заметил,

что она сдает — сдает и замедляется. И все-таки уже через полчаса мы наткнулись еще на

одну стоянку Остроухого, только на этот раз вместо того, чтобы греться у остатков

костра, я дал Щекотунье шенкелей и позволил ей свободно вздохнуть только на вершине

следующего холма; там мы остановились, я достал подзорную трубу и осмотрел

местность, открывшуюся перед нами — сектор за сектором, дюйм за дюймом, пока,

наконец, не увидел его. Это был он — крошечный всадник, скакавший в гору на

противоположном холме, и пока я смотрел, его поглотила небольшая рощица.

Где мы сейчас? Я не мог сообразить, пересекли мы уже границу Голландской

Республики или нет. Второй день подряд я не встречал ни души и не слышал никого,

кроме моей Щекотуньи и себя самого.

Скоро это должно кончиться. Я пришпорил Щекотунью и уже минут через

двадцать въезжал в рощу, в которой исчез беглец. Первое, что я увидел, это брошенную

повозку. Рядом — с мухотней, кружившей над невидящими глазами — валялся труп

лошади, и при виде его Щекотунья отпрянула и содрогнулась. Она, как и я, уже привыкла

к одиночеству, привыкла, что рядом с ней только я, а вокруг только лес и птицы. А вот это

место вдруг напомнило, что в Европе идет борьба и продолжается война.

Теперь мы ехали медленнее, аккуратничали между деревьев и возле других

препятствий. И по мере нашего продвижения кроны деревьев становились все чернее, а

под ногами появилась опавшая листва, вмятая в землю. Здесь прошел бой, это было ясно:

я увидел тела солдат, раскинувших в стороны руки и ноги; распахнутые мертвые глаза;

почерневшую кровь и грязь, из-за которых трудно было различать убитых, если только в

просветах не мелькали мундиры — белые у французской армии и голубые у голландцев. Я

видел разбитые мушкеты, сломанные штыки и сабли, многими из которых, вероятно,

дрались как трофеями. Из-за деревьев мы выехали в поле — поле битвы, где тел было еще

больше. По меркам войны, возможно, это была лишь мелкая стычка, но выглядело все

так, словно здесь повсюду витала смерть.

Я не взялся бы точно определить, как давно тут все произошло: достаточно давно,

чтобы сюда налетели падальщики, и недостаточно для того, чтобы исчезли мертвые тела;

я бы сказал, что всего денек назад, если судить по трупам и по пологу дыма, все еще

висевшему над полем — как утренний туман, только с тяжелым и острым запахом

пороховой гари.

Здесь грязь, которую перемесили копыта и сапоги, была гуще, и поскольку

Щекотунья стала вязнуть, я пустил ее в объезд, стараясь держаться по краю поля. И тут,

как раз когда она оступилась в грязи и едва не вышвырнула меня кубарем из седла,

впереди я увидал Остроухого. Он опережал нас на длину поля, то есть приблизительно на

полмили — смутный, почти расплывчатый силуэт, тоже с трудом пробиравшийся по

вязкой местности. Его лошадь, должно быть, тоже обессилела, потому что он спешился и

пытался вытянуть ее под уздцы, и через поле невнятно долетали его проклятия.

Я достал подзорную трубу, чтобы хорошенько его рассмотреть. Последний раз я

видел его близко двенадцать лет назад, когда он был в маске, и сейчас я задавался

вопросом — точнее, надеялся — принесет ли мой теперешний взгляд откровение. Не

обознался ли я?

Нет. Это был просто человек, обветренный и седой, лет пятидесяти, как и его

напарник, и он был сильно измотан скачкой. Я смотрел на него и никаких внезапных

озарений не испытывал. Это был обычный человек, британский солдат, такой же, как тот,

которого я убил в Шварцвальде.

Он вытянул шею и через пороховую гарь попытался разглядеть меня. Он тоже

достал подзорную трубу, и какое-то мгновение мы изучали друг друга через окуляры, а

потом я увидел, как он ринулся к лошади и с новыми силами стал дергать ее за поводья,

временами оглядываясь на меня.

Он узнал меня. Отлично. Ноги у Щекотуньи отдохнули, и я направил ее туда, где

земля была чуточку тверже. В конце концов мы смогли двинуться вперед. Остроухий

становился все более отчетливым: я уже мог разглядеть, с каким напряженным лицом он

тянет лошадь, а потом на лице появилось отчаяние оттого, что он так не вовремя застрял,

а я гонюсь за ним и настигну в считанные секунды.

И тогда он сделал единственное, что ему оставалось. Он бросил поводья и

припустил наутек. В тот же миг обочина, по которой я скакал, раскисла, и Щекотунье

стало снова трудно держаться на ногах. Я быстро шепнул ей «спасибо», выпрыгнул из

седла и помчался вдогонку бегом.

Все усилия последних дней вложил я в этот бросок, грозивший доконать меня.

Грязь норовила стянуть с меня сапоги, и это был уже не бег, а барахтанье в каком-то

болоте, и воздух врывался мне в легкие с каким-то скрежетом, как будто я вдыхал песок.

У меня каждый мускул выл от негодования и боли и умолял меня остановиться. И я

только рассчитывал, что и этот приятель впереди меня чувствует себя точно так же, а

может быть, и еще хуже, и поэтому единственное, что подхлестывало меня, единственное,

что заставляло шевелить ногами в липкой грязи и с хрипом втягивать в себя воздух, было

сознание того, что расстояние сокращается.

На бегу он оглянулся, и я был уже так близко, что видел в его широко открытых

глазах ужас. Он был без маски. Спрятать лицо было не во что. Сквозь боль и изнеможение

я усмехнулся ему и ощутил, как раздвинулись над зубами мои сухие, запекшиеся губы.

Он поднажал и от напряжения заскулил. Заморосил дождь, и дымка усилилась, как

будто мы застряли в пейзаже, нарисованном углем.

Он рискнул оглянуться еще раз и увидел, что я совсем уже рядом; и тогда он

остановился, вынул саблю и, держа ее обеими руками, согнулся и в изнеможении стал

жадно хватать ртом воздух. Силы его были на исходе. Казалось, он проскакал все эти дни

совершенно без сна. Казалось, он примирился со своим поражением.

Но я ошибся; он выманивал меня на атаку и, как последний дурак, я кинулся на

него и в следующий миг был сбит с ног и буквально полетел вперед, подгоняемый землей,

и вбежал в бескрайнюю лужу густой липкой грязи, остановившей мой бег.

- О боже! — сказал я.

Сначала я провалился по щиколотку, потом глубже, и прежде чем я сообразил, что

происходит, я провалился уже по колено и стал отчаянно дрыгать ногами в попытке

высвободить их из топи, и в то же время пытался одной рукой дотянуться до клочка

твердой земли, а другой поднять повыше меч.

Я увидел Остроухого, и теперь уже он ухмыльнулся и подошел поближе и рубанул

с двух рук, сильно, но неуклюже. Я отразил удар — со стоном усилий и звоном стали — и

отшвырнул его на шаг назад. Он потерял равновесие, а я поднапрягся и смог вытащить

одну ногу — и из грязи, и из сапога — и увидел свой белый чулок, замызганный и

грязный, но по сравнению с окружающей грязью он просто сиял.

Увидев, что его преимущество тает, Остроухий снова бросился в атаку, на этот раз

пытаясь проткнуть меня, а не зарубить, и я отбился раз и потом еще. Во второй раз

слышались только лязг стали, хрипы и дождь, который теперь сильнее зашлепал по грязи,

и я мысленно поблагодарил бога, потому что все запасенные сюрпризы у моего

противника кончились.