Хватай Иловайского! - Белянин Андрей Олегович. Страница 54

— Ни та, ни другая, — дипломатично выкрутился я.

— Чё, правда, чё ли? — ахнули все, и дальше самые интимные вопросы посыпались как горох.

— А я в зеркале дуру нечёсаную видела, это к чему?

— А меня мамка вожжами била, а мне это нравится, а чё, плохо, да, а мне хорошо…

— А у меня веснушки, чё делать, может, керосином их?

— А у меня рука чешется, и спина, и нога, и шея, и… Не, в баню я не хочу, там небось мыться надо?!

— А меня Мишка целовал, и теперь тошнит по утрам, а его нет, так чё сделать, чё бы и его тошнило?

Мой араб бешено вытаращил глаза и вжался крупом в церковную ограду. Я с трудом удерживал себя от искушения заткнуть ему уши. Слава богу, что, собственно, никакого ответа с моей стороны девушкам и не требовалось, им просто надо было высказаться. Когда Прохор вернулся и мы вырвались из тесного круга милых болтушек, вслед ещё долго доносилось:

— А казачок-то ничё… Я б с ним, если чё… А чё, нельзя, чё ли? Ой-ой-ой, а вам-то чё…

— Девчата… — на ходу, не оборачиваясь, буркнул мой денщик, вкладывая в одно это слово буквально все оттенки восхищения, понимания, умиления и прощения за всё сразу.

— Блондинки, — подтвердил я. — Ну, в массе своей…

Прохор, видимо, не понял. На селе почти все женщины русоволосые, при чём тут цвет волос? Вообще-то все шутки насчёт блондинок я от Катеньки слышал, она очень гордится тем, что брюнетка. Ладно, согласен, что непонятная шутка получилась, но не разжёвывать же ему…

До старого кладбища доехали быстро. Так же быстро и помирились, поскольку…

— Могила не открывается.

— Как так? Ты ничего не напутал, хлопчик? Может, не там ищешь?

— Там. Вот могила, ты и сам её не раз видел. Вот здесь, слева у изголовья, под песком рычаг должен быть, а его нет!

— Пусти-ка, твоё благородие…

Прохор оттолкнул меня, бросился на колени, раскидывая рыхлую землю руками, но увы… Привычный железный рычаг был попросту спилен у самого основания.

— А без него никак? Может, топором али ломом крышку поддеть, дай…

— Нe-а, разве что порохом взорвать, — отрицательно качая головой, нахмурился я. — Только тогда и сам проход завалить можно. Не пойдёт.

— И что делать будем?

— Поедем в другое место. Как я помню, в Оборотный город ведёт много дорог…

До могилы почтальона мы почти доскакали, когда я запоздало вспомнил о том, что люк над трубой давно заварен решёткой изнутри. Пришлось разворачивать лошадей и наперегонки скакать к дубу, у которого на нас с Моней и Шлёмой напали чумчары. Помню, что надо было биться лбом об сучок, не самый приятный способ, но переход мгновенный.

— Да что ж за хрень-набекрень?!

На месте нужного сучка золотился свежий спил. На всякий случай я, конечно, пару раз приложился к нему головой, но без толку. И этот вход в Оборотный город был кем-то надёжно закрыт.

— Погоди, Прохор, не будем впадать в панику. Вроде бы… ага, есть ещё один проход, через болото! Мы там как-то с отцом Григорием топли: бросаешься в лужицу и — ап! — ты уже у чёрного храма, заходи молиться, плюнь на икону Вельзевула, у них так принято. Попробуем?

— Ну. Коли других путей нет, так что ж…

Какое-то время мы добирались до болота. Дальше начались те же проблемы… Ну, в том плане, что нужную лужу я так и не нашёл. Изгваздался в грязи по пояс, перемерил штук шесть-семь болотных луж, в одной едва не утонул, благо Прохор рядом, вытянул за руку. Вот, собственно, и всё приключение. Оборотный город категорически отказывался распахивать нам гостеприимные объятия…

— Сидим мы оравой, заброшены славой. Ты да я, да кручина моя, да два коня посредь бела дня, под солнышком ясным, пред болотом опасным. Нашли бед на пятую точку с губернаторской дочкой, чтоб ей не чихалось, а нам что осталось?!

Вопрос, завуалированный в стихосплетённую болтовню, риторическим не был, то есть требовал ответа. Я же чувствовал себя полным идиотом, к тому же явно обманутым. Кто-то неизвестный по непонятным причинам закрыл для меня все ходы вниз, под землю. Ну пусть не все, а которые я знаю, нам-то от этого не легче. Я кое-как отчистил вонючую болотную грязь с сапог, свистнув араба. Он издалека принюхался ко мне, скорчил такую морду, словно задыхается, и подходить отказался. Пришлось мне до него топать, рявкнуть в ухо как следует, взгромоздиться в седло и, привстав на стременах, из-под руки вглядеться в линию горизонта. Увы, сгорбленной фигурки бабы Фроси или сутулых силуэтов моих упырей нигде видно не было. Покалывание в пятке почувствовал слишком поздно. Собственно, в тот момент, когда толстая петля волосяного аркана захлестнула мои плечи, словно морковку выдернув из седла и всем телом окунув меня в то же зловонное болото. Сквозь мутно плеснувшие перед глазами воды я лишь едва успел разглядеть довольное лицо своего денщика. Похоже, теперь он был уверен, что я правильно нашёл вход…

— Иловайский, генацвале, кунак мой дарагой, очнись, пожалуйста, а то зарэжу, — жалобно умолял меня знакомый голос, долетающий откуда-то издалека.

Глаз открывать не хотелось, но, зная отца Григория, сомнений в том, что он возьмётся за кинжал, тоже не было. Лучше быть ему нужным как друг, чем как ужин. Я прокашлялся, приподнялся на одной руке и кое-как сел.

— Гамарджоба, дарагой! Вах, как я рад тебя видеть, кто бы знал, ни за что нэ паверил бы. Ты мине очень нужен, да. Тут такое дело, обижают твоего кунака! Страшно обижают! Мстить надо. А я одын нэ могу, давай вместе всэх зарэжем!

— Отец Григорий, — оборвал я его, тыча пальцем вверх, — у меня вообще-то там денщик брошенный. Волноваться будет.

— Прохор, да?! Нэ, нэ будет, я ему глаза отвёл, он тебя за гаризонтом ищет. А мы в город пайдём, очень тебя прошу, э…

— Да что случилось-то? — продолжал допытываться я, хотя он уже вовсю тащил меня за рукав по узким ступенькам винтовой лестницы вниз.

— Из-за Ефросиньи всё, да… Я им кровавую месть объявляю! Павлушечка — бозишвили! Сукин сын! Вдовец — маймуно виришвили! Обезьяний сын! Слушай, как жить с такими нэчестными людьми, а?!

В общем, он ещё много чего говорил, нёс всякую эмоциональную пургу, всех обвинял, всё проклинал, но в конце концов мне удалось выдавить из него главное: коварная бабка Фрося объявила, что готова сожительствовать незаконным браком со всеми тремя претендентами — отцом Григорием, Павлушечкой и Вдовцом. Традиции Оборотного города это только одобряли. Но вот порядок сожительства определялся вольным жребием, а вся троица женихов в этом плане ни одному жеребьёвщику справедливо не доверяла. Павлушечка мог подкупить кого угодно свежим мясом, Вдовец — упоить вусмерть (в буквальном смысле), отец Григорий мог безвозвратно отлучить от церкви, проклясть во время проповеди, а то и того хуже — перекрестить. Доверить бросить жребий самой бабке Фросе тем более никто не согласился бы: она женщина и лицо заинтересованное. Ситуация складывалась патовая…

— Слушай, так срочно нужен жеребьёвщик, панимаешь, да? Чэстный такой, да! Панимаешь меня? Ты же чэстный, э? И мой кунак. Почти брат. Старший. Я тебе шашку дал поносить. Это я так, напоминаю на всякий случай, вдруг забыл…

— Да понял я всё. Ты мне лучше скажи: почему все пути в Оборотный перекрыли?

— Ва-а-ах! Так ведь праздник большой! Чито, чито-маргарито, э!

Отец Григорий вёл меня по массивным каменным ступеням вниз. Дорога была долгой, я потребовал деталей и подробностей, но поскольку грузинский батюшка был болтлив, как курица на сносях, то его рассказ будет проще передать в сильно сокращённом варианте.

Раз в году под землёй, в Оборотном, торжественно празднуется «день города». Устраивается грандиозное народное гулянье, пиво-водка-самогон льются рекой вдоль улиц, на один день одобряются и разрешаются все походы «налево-направо». И вообще, поощряются все возможные грехи и единственным законом праздника объявляется полное беззаконие! Скучать никому не приходится, любое уклонение от празднования считается преступлением и карается без жалости на главной площади под вопли воодушевлённого праведным гневом народонаселения. И это тоже является частью общих развлечений, потому что казнят повешением на подтяжках, а сие смешно…