Ядерный Ангел - Астахов Андрей Львович. Страница 13

– Нет… я не могу! – Я отступил к двери. – Это убийство. Так нельзя.

– Не заставляйте меня усомниться в вас, герр Задонский, – металлическим тоном сказал Штаубе. – А то я еще подумаю, что вы сочувствуете этим бандитам. Или, что совсем скверно, вы – один из них. Я ведь совершенно ничего про вас не знаю. Только то, что сканировано с вашего пасса. Но и у этого партизана пасс был в полном порядке – на первый взгляд…

– Почему бы вам самому не испытать мою катану? А я посмотрю, что у вас получится.

– Выкручиваетесь? – спросил Штаубе с нехорошим огоньком в глазах. – Выполнять приказ, гражданин!

Если эсэсовец говорит с тобой императивами, шутки кончились. Я медленно вытянул клинок из ножен. Появилась отчаянная мысль – а если броситься сейчас на этих псов и посечь их в винегрет? С двоими я справлюсь без проблем, тем более что пистолет Штаубе был в кобуре, а у светловолосого эсэсовца оружия не было вовсе. Зарублю их, а как выбраться отсюда, вопрос десятый. Я даже шагнул к коменданту, держа катану лезвием вниз, но тут понял, что не все так просто. В левом верхнем углу каземата я заметил вмонтированную в потолок пулеметную турель – ее стволы были направлены на меня. Я сделал еще один шаг, и турель отозвалась тихим жужжанием, снова поймав меня в прицел. Пульт управления турелью был в руке у белобрысого нациста, и этот гаденыш смотрел на меня с нескрываемой насмешкой.

Ну, и что будем делать, друг Осташов? Умрем со славой, или…

– Слышь, мужик! – Это говорил пленный. Говорил медленно, тяжело, с трудом двигая чудовищно распухшими разбитыми губами. И говорил по-русски. – Я это… понимаю, что они от тебя хотят. Ты… сделай. Я тебя прошу.

– Чего сделать? – Я остановился, беспомощно глянул на пленного.

– Убей, – пленный посмотрел на меня уцелевшим глазом. – Ты мне… покой подари. Они ведь меня сразу не убьют. Этим отдадут… псам своим кровавым. Я тебя по-человечьи прошу… сделай.

– Да не могу я!

– А ты сумей. Сумей… очень прошу. Я жил хорошо и умереть смогу… как человек.

– Даже не проси!

– Эх, ты! – Пленный опустил лицо, вздохнул. – А я-то думал… ты свой мужик. А ты… сука ты, вот ты кто. Хуже этих…

– Ну что, герр Задонский, будем дальше тянуть время? – осведомился Штаубе, глотнув коньяку из бутылки.

– Хорошо, – я еще минуту колебался, но тут перехватил взгляд пленного и понял, что выбора у меня нет.

– Давай, парень, – прохрипел пленный. – Сделай все быстро. Будь… человеком.

Я шагнул на ватных ногах к пленному, двумя руками поднял меч для удара. Бедняга понял, судорожно вытянул шею и с одобрением посмотрел на меня: мол, бей, не мучай.

– Прости меня, брат, – сказал я ему.

– Уже простил. И Бог … простит. Я Его там… попрошу за тебя.

Я кивнул, стиснул зубы, закрыл глаза и махнул катаной.

– Блестяще! – Голос Штаубе звучал, будто из бездны. – Просто виртуозный удар! Михель, уберите эту падаль отсюда.

Я стоял и не мог открыть глаз. Такого отчаяния я никогда в жизни не испытывал. Если бы я мог в эту минуту остановить у себя сердце и умереть, я бы это сделал, не задумываясь.

– Мартель ваш, – сказал Штаубе. – Вы его заслужили.

– Оставьте меня в покое, – я все же заставил себя открыть глаза, но смотрел только на турель, в черные глазки двух пулеметных стволов, из-за которых я стал трусом и убийцей.

– Непривычно убивать? Все вы такие, господа интеллигенты. Мастера поучать, а вида крови не переносите.

– Теперь я могу уйти? – сказал я.

– Теперь можете. Вы доказали, что я в вас не ошибся. Вы достойный гражданин Рейха. Где вы остановились?

– В аду.

– О, я найду вас и там. Не покидайте Зонненштадт, у меня будут для вас кое-какие приятные поручения, – Штаубе похлопал меня по плечу.– И вытрите клинок, а то он заржавеет. Испортите отличную катану.

Глава шестая.

Товарищ Грач

Тога встретил меня с сияющим лицом – видимо, у него были для меня хорошие новости. Однако, выслушав меня, мой друг сразу сник. Я швырнул проклятую катану в угол, растянулся на кровати прямо в верхней одежде и закрыл глаза. Больше всего в эти мгновения мне хотелось уже никогда их не открывать.

– Леха! – позвал Тога.

– Чего тебе?

– Лех, поговори со мной.

– Зачем? – Я продолжал лежать с закрытыми глазами. – Зачем тебе говорить со сволочью, убийцей, фашистским головорезом? Оставь меня.

– Зря ты так, Лех. Я как к тебе относился, так и отношусь.

– Слушай, казанец, ты что, ни хера фишку не просекаешь? – Я все-таки заставил себя открыть глаза и сесть на кровати. – Не понимаешь, что я натворил? Я убил человека. Нашего человека, патриота, безоружного и беспомощного. Отрубил ему голову, потому что сука Штаубе приказал мне это сделать. А знаешь, почему я это сделал? Потому что струсил. Мне надо было этих подлюг порубить на порционные кусочки, а я…Я предатель, Тога. Меня расстрелять мало.

– Леха, я все понимаю. Но ты не мог ничего изменить. Этот человек все равно был обречен. Он ведь сам тебя просил его освободить. Они бы его и дальше мучили. Знаешь, как они людей пытали? Я книгу читал, там…

– Нет, ты все еще не врубишься никак в ситуацию! У меня прадед лежит на Пискаревке. Максим Алексеевич Осташов, 1914 года рождения. Он в 1941 году чуть старше меня теперешнего был. До войны учился, работал бухгалтером. Пятерых детей успел завести. А потом эти лярвы немецкие пришли, и люди начали умирать. Сначала младший брат прадеда погиб на фронте под Клайпедой, потом второго брата убило бомбой на Литейном. А после блокада началась. Прадед сам собственных детей хоронил. Только старшую дочь не смог. Их так потом и нашли вместе в вымерзшей квартире. Мертвого прадеда, дочку и мою прабабку Наталью с трехлетним Лешкой, моим дедом, чуть живых. Они-то двое из всех Осташовых и выжили, остальные на Пискаревке похоронены. А правнучек хренов, раб Божий Лешенька, по нацистскому приказу человека убил. Понял, чувак? И как мне теперь к прадеду на могилу приходить? С какой мордой лица, а? Мол, простите, покойнички дорогие, не по своей воле рубил? – Я помолчал, пытаясь избавиться от сдавившего горло спазма. – Я теперь военный преступник в чистом виде. За такие дела ни прощения, ни срока давности нет. Женевскую Конвенцию почитай. Мог бы, сам бы себе глотку зубами порвал.

– Леха, ты меня выслушай, а потом рви себе все, что хочешь. Ты в другой реальности, понимаешь? Здесь нет никакой Женевской Конвенции. Здесь нацистов не победили в 45-ом. Они тут хозяйничают. И если ты хочешь сделать так, чтобы люди больше не умирали, надо не башкой о стенку биться, а что-то делать.

– Интересная у тебя логика, Тога. Я бы на тебя посмотрел, если б тебе под дулом пулемета предложили человеку голову отрезать.

– Знаешь, Леха, не все рождены героями. Была бы это игра, ты мог бы перезагрузиться и все переиграть. И погиб бы героем вместе с этим Шумилиным. А нацики продолжали бы хозяйничать в Евразии.

– Нет, ты что меня воспитываешь? Хочешь, чтобы я себя гнидой перестал считать? Не дождешься.

– Просто хочу, чтобы ты понял простую вещь – твоей вины в случившимся нет. Это испытание. Тебе его нужно было пройти.

– И я его прошел. Успешно. Хорошо еще, что железным крестом не наградили и тридцать монет не выплатили.

– Предателем себя считаешь? Я тебе вот что скажу: не всегда можно выбраться из дерьма чистеньким и благоухающим. Читал я про одного парня, которого немцы в 1941-ом взяли в плен. Когда немцы начали предлагать пленным на них работать, этот парень первым вызвался. Естественно, ему сразу клеймо Иуды на лоб. Немцы его в разведшколу отправили, готовили из него диверсанта. А потом к нам в тыл заслали. Так он, едва приземлился с парашютом, сразу сдался в плен и начал на наших работать. И хорошо работал, такие разведдонесения нацикам слал, что все мозги им запудрил. Наверняка не один десяток жизней спас. Реабилитировался перед страной, так сказать. И пострадал выше крыши, но имя себе честное вернул.